Страница для обучающихся

Список рекомендуемой литературы для будущих пятиклассников

(по программе В.Я. Коровиной)

Сказки: «Царевна-лягушка», «Иван – крестьянский сын и чудо-юдо», «Журавль и цапля», «Солдатская шинель»;

«Повесть временных лет». «Подвиг отрока-киевлянина и хитрость воеводы Претича»

М.В. Ломоносов «Случились вместе два астронома в пиру…»;

И.А. Крылов. Басни: «Волк и Ягненок», «Волк на псарне», «Ворона и Лисица», «Свинья под Дубом» и другие;

В.А. Жуковский  «Спящая царевна», «Кубок»;

А.С. Пушкин «Няне», «У лукоморья дуб зеленый…», «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях»;

Антоний Погорельский «Черная курица, или Подземные жители»;

В.М. Гаршин «Attalea Princeps»;

М.Ю. Лермонтов «Бородино»;

Н.В. Гоголь «Заколдованное место»;

Н.А. Некрасов «На Волге», «Есть женщины в русских селеньях…» (отрывок из поэмы «Мороз, Красный нос»), «Крестьянские дети»;

И.С. Тургенев «Муму»;

Л.Н. Толстой «Кавказский пленник»;

А.П. Чехов «Хирургия»;

Стихи Ф.И. Тютчева, А.Н. Плещеева, И.С. Никитина, А.А. Фета, А.Н. Майкова, И.З. Сурикова, А.В. Кольцова, С.А. Есенина; А.Т. Твардовского, К.М. Симонова; И.А. Бунина, А. Прокофьева, Д. Кедрина, Н. Рубцова

И.А. Бунин «Косцы»;

В.Г. Короленко «В дурном обществе»;

П.П. Бажов «Медной горы Хозяйка»;

К.Г. Паустовский «Теплый хлеб», «Заячьи лапы»;

С.Я. Маршак «Двенадцать месяцев»;

А.П. Платонов «Никита»;

В.П. Астафьев «Васюткино озеро»;

Саша Черный «Кавказский пленник», «Игорь – Робинзон»;

Р.Л. Стивенсон «Вересковый мед»;

Д. Дефо «Робинзон Крузо»;

Х.К. Андерсен «Снежная королева»;

Ж. Санд «О чем говорят цветы»;

М. Твен «Приключения Тома Сойера»;

Д. Лондон «Сказание о Кише».

Список рекомендуемой литературы для будущих шестиклассников

(по программе В.Я. Коровиной)

«Повесть временных лет», «Сказание о белгородском киселе»

И.И. Дмитриев. Басни. «Муха».

И.А. Крылов. Басни. «Осел и Соловей», «Листы и Корни», «Ларчик».

А.С. Пушкин. «Узник», «Зимнее утро», «И.И. Пущину», «Зимняя дорога», ««Повести покойного Ивана Петровича Белкина», «Дубровский».

М.Ю. Лермонтов. «Тучи», «Листок», «На севере диком…», «Утес», «Три пальмы».

И.С. Тургенев. «Бежин луг».

Н.С. Лесков. «Левша».

А.П. Чехов. «Толстый и тонкий».

Стихи Я. Полонского, Е. Баратынского, А. Толстого, К.М. Симонова, Д.С. Самойлова, Н.М. Рубцова, А.А. Блока, С.А. Есенина, А.А. Ахматовой, Ф.И. Тютчева, А.А. Фета, Н.А. Некрасова.

А.П. Платонов. «Неизвестный цветок».

А.С. Грин. «Алые паруса».

М.М. Пришвин. «Кладовая солнца».

В.П. Астафьев. «Конь с розовой гривой».

В.Г. Распутин. «Уроки французского».

Ф. Искандер. «Тринадцатый подвиг Геракла».

В.М. Шукшин. «Срезал», «Критики».

Мифы Древней Греции. «Подвиги Геракла» (в переложении Куна): «Скотный двор царя Авгия», «Яблоки Гесперид».

Геродот. «Легенда об Арионе».

Гомер. «Одиссея», «Илиада».

Мигель Сервантес Сааведра. «Дон Кихот».

Проспер Мериме. «Маттео Фальконе».

М. Твен. «Приключения Гекльберри Финна».

Антуан де Сент -Экзюпери. «Маленький принц».

Дополнительно (по желанию)

Брэдбери «Вельд», «Третья экспедиция»;  Конан Дойл «Горбун»; Дюма «Три мушкетера»;  Купер «Последний из могикан», «История с привидением»;  Гауф «Карлик Нос»; Уайльд «Соловей и роза».

Список рекомендуемой литературы для будущих семиклассников

(по программе В.Я. Коровиной)

Былины. «Илья Муромец и Соловей - разбойник», «Садко».

«Повесть о Петре и Февронии Муромских».

«Повесть временных лет» (отрывок «О пользе книг»)

А.С. Пушкин. «Полтава», «Медный всадник», «Песнь о вещем Олеге», «Борис Годунов», «Станционный смотритель».

М.Ю. Лермонтов. «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого

опричника и удалого купца Калашникова».

Н.В. Гоголь. «Тарас Бульба».

И.С. Тургенев. «Бирюк».

Н.А. Некрасов. «Русские женщины», «Размышления у парадного подъезда».

М.Е. Салтыков – Щедрин. «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил», «Дикий помещик».

Л.Н. Толстой. «Детство».

И.А. Бунин. «Цифры», «Лапти».

А.П. Чехов. «Хамелеон», «Злоумышленники», «Размазня».

М. Горький. «Детство», «Старуха Изергиль».

Л. Андреев. «Кусака».

А.П. Платонов. «Юшка», «В прекрасном и яростном мире».

Ф. Абрамов. «О чем плачут лошади».

Е.И. Носов. «Кукла», «Живое пламя».

Ю.П. Казаков. «Тихое утро».

М. Зощенко. «Беда».

О. Генри. «Дары волхвов».

Р. Брэдбери. «Каникулы».

Дополнительно (по желанию)

Д. Лондон «Белый клык»; Твен М. "История с привидением"; По Э. "Лягушонок", "Золотой жук", "Овальный портрет"; Фраерман Р. "Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви"; Зощенко М. "История болезни".

Список рекомендуемой литературы для будущих восьмиклассников

( по программе В.Я. Коровиной)

Предания «О Пугачеве», «О покорении Сибири Ермаком…».

«Житие Александра Невского», «Шемякин суд».

Д.И. Фонвизин. «Недоросль».

И.А. Крылов. «Лягушки, просящие царя».

К.Ф. Рылеев. «Смерть Ермака».

А.С. Пушкин. Стихи. «Капитанская дочка», «История Пугачева», «Пиковая дама».

М.Ю. Лермонтов. «Мцыри».

Н.В. Гоголь. «Ревизор», «Шинель».

И.С. Тургенев. «Ася», «Первая любовь».

М.Е. Салтыков – Щедрин. «История одного города».

Н.С. Лесков. «Старый гений».

Л.Н. Толстой. «После бала».

А.П. Чехов. «О любви».

И.А. Бунин. «Кавказ».

А.И. Куприн. «Куст сирени».

А.А. Блок. Стихи.

С.А. Есенин. «Пугачев».

И.С. Шмелев. «Как я стал писателем».

М. Зощенко. «История болезни».

Тэффи. «Жизнь и воротник».

М.А. Осоргин. «Пенсне».

А.Т. Твардовский. «Василий Теркин».

А.П. Платонов. «Возвращение».

В.П. Астафьев. «Фотография, на которой меня нет».

У. Шекспир. «Ромео и Джульетта».

Мольер. «Мещанин во дворянстве».

Д. Свифт. «Путешествия Гулливера».

В. Скотт. «Айвенго».

Дополнительно (по желанию)

Уэллс Г. "Борьба миров", "Человек-невидимка"; Генри О. "Вождь краснокожих"; Гюго В. "93-й год", "Человек, который смеётся".

Список рекомендуемой литературы для будущих девятиклассников

(по программе В.Я. Коровиной)

«Слово о полку Игореве».

А.Н. Радищев. «Путешествие из Петербурга в Москву».

Н.М. Карамзин. «Бедная Лиза».

В.А. Жуковский. «Светлана».

А.С. Грибоедов. «Горе от ума».

А.С. Пушкин. «Цыганы», «Евгений Онегин», «Моцарт и Сальери». Стихи.

М.Ю. Лермонтов. «Герой нашего времени». Стихи.

Н.В. Гоголь. «Мертвые души».

А.Н. Островский. «Бедность не порок».

Ф.М. Достоевский. «Бедные люди».

Л.Н. Толстой. «Юность».

А.П. Чехов. «Тоска», «Смерть чиновника».

И.А. Бунин. «Темные аллеи».

М.А. Булгаков. «Собачье сердце».

М.А. Шолохов. «Судьба человека».

А.И. Солженицын. «Матренин двор».

Стихотворения А.А. Блока, В.В. Маяковского, М.И. Цветаевой, Н.А. Заболоцкого, А.А. Ахматовой, Б.Л. Пастернака, А.Т. Твардовского и др.

Данте Алигьери «Божественная комедия».

У. Шекспир. «Гамлет».

И.В. Гете. «Фауст».

Список рекомендуемой литературы для будущих десятиклассников

( по программе Г.С. Меркина)

А.С. Пушкин. Стихотворения. «Медный всадник».

М.Ю. Лермонтов. Стихотворения. «Демон».

Н.В. Гоголь. Повести: «Невский проспект», «Нос».

А.Н. Островский. Пьесы: «Свои люди — сочтемся!», «Гроза».

И.А. Гончаров. Роман «Обломов».

И.С. Тургенев. Цикл «Записки охотника», роман «Отцы и дети», стихотворения в прозе.

Н.Г. Чернышевский. Роман «Что делать?».

Н.А. Некрасов. Стихотворения. Поэма «Кому на Руси жить хорошо».

Ф.И. Тютчев. Стихотворения.

А.А. Фет. Стихотворения.

Н.С. Лесков. Повесть «Очарованный странник».

М.Е. Салтыков - Щедрин. Сказки: «Медведь на воеводстве», «Богатырь», «Дикий помещик», «Премудрый пискарь».

А.К. Толстой. Стихотворения.

Л.Н. Толстой. Роман «Война и мир».

Ф.М. Достоевский. Роман «Преступление и наказание».

А.П. Чехов. Рассказы: «Крыжовник», «Человек в футляре», «Дама с собачкой», «Студент», «Ионыч» и др. по выбору. Пьеса «Вишневый сад».

Список рекомендуемой литературы для будущих одиннадцатиклассников

( по программе Г.С. Меркина)

И.А. Бунин. Стихотворения. Рассказы: «Антоновские яблоки», «Господин из Сан-Франциско», «Легкое дыхание», «Чистый понедельник».

М. Горький. Рассказы: «Старуха Изергиль» и др. Повесть «Фома Гордеев». Пьеса «На дне».

А.И. Куприн. Повести: «Олеся», «Поединок». Рассказ

«Гранатовый браслет».

Л.Н. Андреев. «Иуда Искариот», «Жизнь Василия Фивейского».

А.А. Блок. Стихотворения. Поэма «Двенадцать».

А.А. Ахматова. Стихотворения. Поэма «Реквием».

В.В. Маяковский. Стихотворения. Поэмы: «Облако в штанах», «Про это», «Во весь голос».

С.А. Есенин. Поэмы: «Пугачев», «Анна Снегина».

А.Н. Толстой. Роман «Петр Первый».

М.А. Шолохов. Роман-эпопея «Тихий Дон».

М.А. Булгаков. «Мастер и Маргарита».

Б.Л. Пастернак. Стихотворения. Роман «Доктор Живаго».

А.П. Платонов. Рассказы: «Возвращение», «Июльская гроза», повести: «Сокровенный человек», «Котлован»

В.В. Набоков. Роман «Машенька».

А.Т. Твардовский. Поэма «По праву памяти».

В.М. Шукшин. Рассказы: «Одни», «Чудик», «Миль пардон, мадам», «Срезал».

В.П. Астафьев. Роман «Печальный детектив», повесть «Царь-рыба», рассказ «Людочка» и др.

В.Г. Распутин. Повести: «Последний срок», «Прощание с Матёрой», «Живи и помни», рассказ «Не могуу...»

А.И. Солженицын. Повесть «Один день Ивана Денисовича».

В школе дети изучают литературу прошлых веков, о современной же русской (равно как и зарубежной) прозе у них представления самые туманные. Между тем, есть немало современных рассказов, не просто доступных, а вполне интересных подростку. Но мало того: если дети читают их и обсуждают вместе с родителями, такое чтение может сильно сблизить разные поколения.

Мы с детьми читаем и обсуждаем новейшую русскую прозу. Это заблуждение, что подросткам она недоступна, что их привлекают только фэнтези и ужастики. Нет, они с живым интересом читают те рассказы современных русскоязычных писателей, которые я им рекомендую, бурно обсуждают их. А студия у нас открытая, на занятия нередко приходят и родители, и наравне с детьми участвуют в обсуждении.

Так вот, я давно уже заметила, что такое совместное чтение и обсуждение не просто развивает детей, но и улучшает их отношения с родителями (равно как и с бабушками-дедушками), помогает разным поколениям в семье лучше понимать друг друга.И, конечно, такое совместное чтение и обсуждение может происходить не только в формате школьной литстудии, но и просто у себя дома. Инициатива, конечно, тут должна исходить от родителей.

Однако сразу встает вопрос: а что именно читать с детьми? На мой взгляд, для этого лучше всего подходят именно короткие рассказы, а не повести и романы. Это такое чтение, которое не напрягает, но очень содержательно, глубоко, и в семье может быть обсуждено детально. Важно, что это рассказы из сегодняшнего дня, из жизни, которая детям понятна.

Но где же именно их брать, такие рассказы? Я своих ребят давно уже научила пользоваться крупнейшим сетевым ресурсом, публикующим качественную современную прозу и поэзию — «Журнальным залом» (magazines.russ.ru). Кроме того, очень много хороших рассказов можно найти в лонг-листе литературной премии имени Юрия Казакова (он тоже публикуется в «Журнальном зале»).

Понятно, что подбор таких рассказов для чтения и обсуждения с подростками требует большой работы. Я постоянно мониторю периодику, езжу по книжным магазинам и изучаю содержимое полок с современной прозой. Но я — учитель, это моя работа, а вот родителям, тем более, далеким от филологии, будет сложнее. Поэтому я взяла на себя смелость рекомендовать читателям «Фомы» несколько рассказов из тех, что мы вместе с детьми и родителями обсуждали на занятиях литстудии. Все эти рассказы есть в интернете в свободном доступе.

 Ирина Полянская. «Утюжок и мороженое» ( от 14 лет)

Это грустный рассказ, который совершенно четко ставит проблему взаимоотношения ребенка и семьи. Рассказ о том, как трагически родители могут не понимать детей и как дети теряют доверие к родным. Безусловно, сейчас эта тема в литературе для средних и старших подростков разрабатывается очень активно.

Рассказ

Как только они принялись за свое, бабушка усадила Риту и громким голосом стала читать ей вслух "Квартеронку". Я, с раздвоенным, как жало у змеи, слухом стояла в коридоре. "Разве я тебя не предупреждал?" - гремел отец. "Молчи и не лезь не в свое дело!" - взвизгивала мама. "...легкое видение возникло у моего изголовья..." - дребезжащим голосом читала бабушка. Сестра прислушивалась к крикам из соседней комнаты, и лицо у нее было сонное, а бабушка продолжала читать своим неискренним, слабым голосом. Мама за стеной швырнула об пол чашку с чаем, раскаленная лава перелилась через порог и хлынула в нашу комнату: Рита подобрала ноги. Бабушка прежде демонстративно закладывала уши ватой, едва они только начинали кричать, и я, когда была маленькой, как Рита, косилась на нее в неприязненном и напрасном ожидании, что она вот-вот вмешается и скажет наконец свое веское взрослое слово, но потом поняла, что нет у нее в запасе заветного слова, она только делает вид, что обладает властью, к которой, чуть что, может прибегнуть, и что на самом деле она беспомощна, как мы с Ритой... Но в последнее время бабушка позабыла про вату, потому что у нее появилась забота поважнее: не дать заснуть Рите, которая по крутым виражам враждующих голосов, как по перилам, соскальзывала в летаргию, будто Морфей дул ей в уши, заглушая вопли за стеной и смораживая длинные Ритины ресницы.

Может, она и прежде впадала в спячку под бурный аккомпанемент родительских ссор, но заметили это только после случая с утюжком, привезенным отцом ей в подарок из Москвы, который Рита, зарабатывая авторитет во дворе, подарила Галинке. Никто, кроме меня, не знал, чем была для нее эта Галинка, а наши родители вряд ли даже подозревали о ее существовании. Я думаю, что никто потом не имел над Ритой такой безоговорочной власти, какую имела Галинка, которую в городке, куда мы переехали, почитала вся мелкота, потому что она была веселая, ловкая, быстрее всех бегала, выше всех прыгала, и вообще все у нее получалось лучше, чем у других. Переехав сюда, мы долго чувствовали себя одинокими, но Рита сориентировалась раньше меня, проявила волю и настойчивость в обживании новых пространств и покорении новых людей, точно надеялась там, во дворе, создать себе другую дружную семью, свить гнездо где-нибудь под грибком или в песочнице, потому что по нашему родительскому дому то и дело пролетали ураганы семейных ссор, выдувая остатки тепла, и ничего живого там уже не могло вырасти.

Скоро ее стали вызывать со двора новые друзья. Она выходила на балкон как королева к своему народу в гордом сознании, что без нее ни одна стоящая игра не заладится. Далеко не всегда долгие, унизительные просьбы отпустить ее во двор увенчивались успехом, поскольку отец не терпел пустого времяпрепровождения. Рита выходила на крыльцо с невозмутимым видом, точно замешкалась по причине собственной занятости, как Галинка, обучавшая своего кота подавать ей лапку. Вот и Рита выходила, потягиваясь, лениво щуря глаза, тогда как все ее существо пело от радости, разве что без горбушки с солью, потому что горбушка была бы явным перебором, а Рита в невидимом споре с отцом выверяла свои возможности до миллиметра, чтобы не сорваться, она была очень осмотрительной девочкой. Если светило солнце - королевой была Галинка, она лучше всех играла в классики и в вышибалы, но в ненастные дни она уступала свое первенство Рите, которая интересно пересказывала прочитанные ей бабушкой книги и выдумывала страшные истории: тут уж Галинка скромно сидела на скамейке рядом со всеми, вытягивая шею, чтобы лучше видеть Риту через головы других. Когда же отец не поддавался на ее уговоры, всегда очень дипломатичные и умные (стараясь угодить ему, Рита отпрашивалась "немного разгрузить позвоночник" или "собрать гербарий", то есть погулять с пользой), - она опять-таки собиралась с силами и выходила на балкон, чтобы сообщить ожидающей ее публике, что гулять у нее нынче нет настроения.

Меня на такие хитрости не хватало. Я была прямолинейной, вся в отца, и на его отказ отпустить меня на улицу отвечала сдавленным воем; на его вопрос, какое кино мне хотелось бы посмотреть, честно отвечала: "Фантомас разбушевался", тогда как ясно было как божий день, что надо было назвать "Королевство кривых зеркал", поучительную сказку для таких, как я, детей. Временами я презирала смекалистую и лживую Риту, которая все же в итоге была сокрушительно побеждена бесхитростным отцом, и нечаянным орудием отцовой победы явился тот самый утюжок...

Рита его подарила Галинке. Подарила так просто, будто имела полное право распорядится утюжком по своему усмотрению; подарила с таким видом, будто могла в перспективе преподнести Галинке весь наш дом, а уж утюжок с красной лампочкой на ручке - такая мелочь, что и спасибо не стоит. Галинка, ничего не подозревая, взяла утюжок, который Рита проводила глазами полными отчаяния, ибо знала, не могла не знать, ч т о ей будет от отца, когда он дознается об этом. Галинка немного поиграла утюжком и в тот же вечер о нем и забыла, а Рита после этого долго не могла заснуть, вертелась и кряхтела, придумывая себе болезнь, которая оттянула бы час расплаты, а днем старалась не попадаться папе на глаза, и с неделю жила в таком непролазном страхе, что когда гром наконец разразился над ее отчаянной головушкой и отец вдруг вспомнил про утюжок, она испытала, наверное, что-то вроде облегчения.

Я вернулась из школы и сразу увидела, что Рита стоит в эпицентре землетрясения, а над ней неколебимо, как скала, в праведном гневе навис отец и допытывается, где утюжок, который папа привез из столицы нашей Родины: он в такие минуты предпочитал говорить о себе в третьем лице, как бы устраняясь от бури, им вызванной, как бы ставя себя судьей между недоброй, рассеянной девочкой и ее заботливым отцом. Рита стояла вобрав голову в плечи, хотя ее еще и пальцем не тронули, вздрагивала от раскатов его голоса, и тут я решила ее спасти...

Честно говоря, не о Ритином спасении думала я в ту минуту - меня тошнило от ее расчетливой хитрости, и к тому же я помнила завет нашего молодого, любимого учителя истории, который, как-то подкравшись к моей парте, когда я давала списывать соседке основные даты Пугачевского восстания, прогремел мне в ухо: "Каждый умирает в одиночку". Но тут я захотела вдруг почувствовать себя Ритой, поставить на себе опыт, провести эксперимент и выяснить, что бывает, если человек проявит смекалку. Я выступила вперед и детским голосом, косноязычно путаясь в словах, как малый ребенок, сказала:

- Папочка, прости меня, пожалуйста. Мы с Риточкой вчера игрались утюжком, и тут пришла Зина Зимина спросить, что задано по алгебре, потому что она болела, и сказала: "Ой, откуда у вас такой чудесный утюжок?" Рита ответила ей: "Этот утюжок привез нам папа из Москвы". Зина сказала: "Ой, а можно я покажу его своему папе, чтобы он тоже привез мне из Москвы такой же точно - с лампочкой?" Я знала, что без спроса нельзя давать вещи, но дело в том, что мамы и бабушки не было дома, а ты пошел в кабинет работать и попросил тебя не беспокоить...

Я произнесла все это на одном дыхании, как по наитию, но потом, анализируя свою речь, поняла, что ничего не упустила, точно слова мне подсказывал кто-то очень умный. Все было выверено до последней буквы: и упоминание Зинки, дочери папиного начальника, которую мы не выносили, и намек на перенесенную ею болезнь, и нежелание беспокоить папу по такому пустяку; легкая лесть в папин адрес продувала насквозь эту тираду и могла смягчить его слух...

Тут я на собственном опыте убедилась, какая чудесная штука неправда, потому что лицо отца разгладилось, и его большая ладонь улеглась на голову Риты, гася бурю... Я не мешкая ни минуты выскользнула из дома и понеслась к Галинке. Я знала: для Риты будет страшным унижением, если я потребую у Галинки ее подарок обратно, но выбирать было не из чего. Галинки не оказалось дома. Я пролепетала ее матери про утюжок: видимо, в лице моем было больше убедительности, чем в словах, потому что, недослушав, она посторонилась и указала мне на коробку с игрушками. Я нырнула в нее с головой и на самом дне обнаружила утюжок. Забыв поблагодарить, метнулась на лестницу, на ходу протирая утюжок платком, вознеслась на наш этаж и предъявила его отцу. "Хорошо, хорошо", - рассеянно сказал он, продолжая печатать на машинке.

 Вячеслав Комков. «Я — немец» (от 12 лет)

Рассказ на ту же тему — взаимоотношения родителей и детей, но тут ситуация противоположная. Очень трудный ребенок — и терпение и любовь родителей... Такие рассказы обязательно нужно после совместного чтения обсуждать, разбирать описанные там ситуации. А вот показать художественные особенности текста — это уже дело учителя.

Я — немец рассказ

Комков Вячеслав Сергеевич родился в Ленинграде в 1982 году. Окончил Санкт-Петербургский университет кино и телевидения по специальности «тележурналистика» (2004). Переехал в Москву. Окончил Высшие курсы сценаристов и режиссеров (2009). Работает на телевидении сценаристом и режиссером. В «Новом мире» печатается впервые.

 У мамы давно трясется голова, и это уже не поправишь, хотя она еще не старая. Иногда папа делает ей замечание, на 5-10 минут тряска прекращается. Правда, мама сама просит говорить ей об этом. Она хочет быть молодой и красивой, все хотят быть молодыми и красивыми.

В честь моего приезда мама собирает всю семью. Иногда даже приезжает очень занятой брат. Мы сидим за большим, слишком большим столом с белоснежной скатертью, стол заставлен едой, как на Новый год, — за один раз столько не съесть. Я точно знаю, что мои экономные родители будут доедать все это еще неделю.

Мама наливает всем некрепкий чай, крепкий ей нельзя, и все пьют ее чай. Разговор не клеится, и мама пускается в воспоминания. Как мой брат Дима нашел дома деньги и пошел раздавать всем на улице. Как я поджигал на балконе пластилиновую крепость и чуть не сжег весь дом. Как мы с братом разбили ночной горшок. Как я пытался засунуть проволоку в розетку, а мама мне не дала.

— Как ты кричал тогда! Как ты много кричал в детстве! — Мама смотрит на меня влюбленными глазами.

Я помню, как я кричал. Я кричал так, что нас без очереди пускали в детской поликлинике, где обычно приходилось ждать врача по два часа.  Я кричал, когда мясо не было прожарено до состояния подошвы. Я кричал, когда мой старший брат чавкал, а если он не переставал чавкать, я бил его. Я кричал, когда нужно было идти в детский сад. Когда у меня болели уши, а уши у меня болели часто. Когда мне не покупали мороженое, новый пистолет, огромного пластикового крокодила и живого пингвина из зоопарка. Когда мама отказывалась читать мне сказку на ночь.

Видимо, когда бог лепил из глины мою голову, то забыл положить в нее горстку спокойствия. И детство мое состояло из крика.

Чего тебе не хватает, милый маленький Боря? Ты смотришь мимо объектива. У тебя нос пуговкой, огромные глаза, клетчатая рубашечка, шортики в рубчик, сандалики, в руках пластиковый зайчик. Никто и предположить не может, что после того, как снимок сделан, это очарование кинет зайчика в фотографа и закричит изо всех сил. Почему ты кричишь, милый маленький Боря? Нет, не дает ответа.

Самый страшный мой крик я не помню, мне о нем рассказала мама, и подтвердил папа, и бабушка, и старший брат Дима, которого я давно уже не бью.

Зима, мы едем из поликлиники в автобусе. За окном темно и скучно, я хочу играть. Но мама со мной не играет. Я плохо вел себя в поликлинике. Играл в самолет:

— Ааааа-аааааа-ааааа! — Очень громкий самолет пикирует на неприятеля и… — Тра-та-та-та-та!

Мама усаживает бравого пилота на скамейку. В очереди надо вести себя тихо, и мама говорит мне:

— Тихо.

Тихо — значит замереть, умереть, уснуть. Уснуть! И видеть сны, быть может?

Но во мне столько жизни! А вокруг ничего нет. Пустота. Коридор, покрашенный блестящей зеленой и белой красками, кадки с алоэ и пальмами. Отваливающаяся от пола пластиковая плитка. Эти люди, послушно убивающие свое время в очереди. Всего этого не существует?! Или нет?  Я осторожно щиплю мальчика, сидящего рядом. Оказывается, он не манекен, он живой! Он кричит, он плачет! И мама у него живая, она кричит на мою маму.

Выходит хмурый ЛОР.

— Алихановы, заходите.

Этот врач видит меня каждый месяц, иногда даже летом, и знает — еще немного и коридор взорвется вместе со мной.

Он больно ковыряется у меня в ухе, но я терплю. Промывает раствором фурацилина, это тоже очень больно. Я говорю «ааааа». Но очень тихо и не вырываюсь. Рецепт на ушные капли, компресс, кровь из пальца с 8 до 10, в детский сад не ходить две недели — мой стандартный набор. Ура, можно две недели смотреть мультики дома!

— Почему ты так часто болеешь? — спрашивает меня хмурый ЛОР.

— Не знаю.

Автобус трясет, ухо болит. Мама расстроена, я опять устроил концерт, а теперь требую, чтобы со мной играли. Я уже все забыл, а вокруг ничего интересного!

Я дышу на стекло и пытаюсь нарисовать смешную рожицу. Мама одергивает меня.

— Не трогай стекло, оно грязное.

Я сижу, сложив руки, делать нечего. Даже не посмотреть, что там снаружи. Хотя снаружи страшное уныние, фонари горят очень тускло, снег не идет. Сугробы жидкие и серые, если прыгнуть в такой сугроб, то никакого удовольствия не получишь. Почему — не знаю, может быть, потому что он не белый и искрящийся?

— Я — немец! — внезапно говорю я.

Почему немец? Вот фотография, на ней маленький милый мальчик, размахивающий погнутой алюминиевой саблей на спинке старого зеленого кресла, с прищепками в волосах. Разве он ответит? Нет, не ответит.

Мама решает не реагировать. Смотрит мимо.

— Я — немец, — говорю я чуть громче.

Мама вновь молчит.

— Я — немец! — кричу я так громко, что ближайшие соседи оборачиваются.

— Помолчи.

— Я — немец!

— Молчи!

— Я — немец! — ору так, что услышал весь автобус. — Немец! Немец! Немец!

Мама уже не может успокоить меня. Крик заполнил всего меня, мамину голову, головы пассажиров. Ярость — магма, бурлившая в моей голове, с радостью взорвалась, выкинув наружу газы, пепел, руду и алую, сжигающую все на своем пути лаву. Она затопила весь автобус. Долой скуку! Даешь веселье! Огонь! Лава! Жги! Ааааа!

Загасить вулкан можно только пристрелив меня или заткнув рот тряпкой.

На мамино счастье двери автобуса открылись, и мы тут же вышли.

Темный декабрьский вечер. Идти до дома нам остается километр, по нечищенным от снега улицам.

Я все повторяю и повторяю на разные лады «НЕМЕЦ! Немец! Нееемеееец! Немец-немец-немец! НЕМЕЕЦ!» На улице не так страшно. Редкие прохожие шарахаются от меня, с жалостью смотрят на маму. Она не ругает меня, не шлепает. Она прочитала в книге, что детей шлепать нельзя.  В подростковом возрасте я найду эту книгу в домашней библиотеке, она называется «Мой трудный ребенок».

Трудный ребенок — это я, конечно. Кто с наслаждением бьет старшего брата на глазах у всего двора? Кто отбирает у «взрослых» ребят мяч, бросаясь им под ноги? Кто не хочет читать самостоятельно? У кого всегда разбиты коленки? Кто перелезает на балкон к соседям, чтобы поиграть с котом? Бедная моя мама!

Мама не ругает меня, она просто тянет мое маленькое вопящее тельце за собой. Уже у самого дома я устаю кричать.

На ужин пюре и котлеты, зажаренные, как я люблю. Так что я не капризничаю. Или просто выдохся. Дальше все как обычно. Папа играет со мной в лошадку и борется. Брат пытается посмотреть футбол, но я ему не даю и переключаю на мультики. На ночь бабушка читает про Халифа-аиста.

— Мутабор! Мутабор! — повторяю я и засыпаю.

Утром бабушка ведет меня в поликлинику, и я даже не плачу, когда берут кровь из пальца.

День проходит прекрасно, я рисую, смотрю мультики, когда Дима возвращается из школы, мы строим дворец из двух кресел, покрывала и коробки, где хранятся игрушки. Около трех с работы приходит мама.

— Как в школе?

Дима тут же приносит дневник: «5» по русскому, «5» по математике, «5» по природоведению, «3» по физкультуре.

— А у меня вот. — Я тащу все рисунки, вот лебедь, танчики, мама, я в папахе, кот.

Мама хвалит Диму, меня нет. Я невидимка!

— Дима, смотри, мама меня не видит! — И я начинаю корчить рожи, а Дима смеяться.

Но мама уходит на кухню греть обед.

— Ешьте.

Рассольник очень вкусный, и я сразу же его съедаю, а затем леплю человечков из хлебного мякиша, что обычно мне не позволяется. Дима, посмотрев на меня, тоже лепит человечков.

— Дима, перестань! — говорит мама раздраженным тоном.

— Почему Боре можно, а мне нельзя?

— Ты большой и умный, это ты должен подавать ему пример.

Дима обиделся.

Мама отправляется обратно, на кухне и дальше игра идет по обычному сценарию.

— Бориска-сосиска! Бориска-редиска! Бориска-дуриска!

И вот я уже остервенело бью его. Он вырывается. Мы носимся по комнате. Рубашки разорваны. На полу цветочный горшок. Земля рассыпана по ковру. Опрокинута тарелка с супом. Стул перевернут.

— Война! Ааааа!

Я плачу. В руках у меня гантель, у брата — швабра. Резко открывается дверь.

— Он первый начал!

— Он обзывался!

Мама молча ставит меня в угол. А брат с мамой отправляются на кухню. Дима показывает мне на прощание язык.

День-вечер-утро-день-вечер-утро-день-вечер. Время проходит по одному сценарию. Меня кормят, дают лекарства, водят к врачам и не разговаривают, насколько это возможно. Я хорошо себя веду. Я очень хорошо себя веду.

— Мама, смотри, я читаю! — Я начинаю с заиканием по слогам читать «Карлсона».

Мама так мечтала, чтобы я научился читать! Но она говорит:

— Хорошо, продолжай! — и идет заниматься с Димой.

На самом деле я уже здоров и могу ходить в детский сад, есть сосульки, валяться на снегу, кататься с горки на санках и на попе, стоять весь день без шапки на морозе, но официально я болею.

После «Спокойной ночи, малыши» я притворяюсь спящим и долго щиплю себя за бедро, чтобы не уснуть по-настоящему, жду, пока все улягутся.

— Аааа! — Я имитирую острую ушную боль. — Аааааа!

Вместо мамы ко мне приходит папа и успокаивает.

Утром-день-вечер-утро-день-вечер-утро-день-вечер. Ничего не меняется. Я уже не бью брата, он даже не пытается меня задирать.

— Мама, смотри, я почистил картошку! — Два пальца порезаны, все свободные кастрюли заполнены картошкой.

Мама вздыхает:

— Хорошо, больше не надо.

Мы раздаем картошку друзьям родителей и родственникам и все равно едим ее неделю.

Иногда кажется, мама сдастся и погладит меня, почитает на ночь про Нильса и диких гусей, возьмет меня на руки, спросит не о температуре, кашле или ушах!

— Мутабор! Мутабор! — повторяю я.

Но нет, она посмотрит на меня, улыбнется и пойдет по делам. А какие у нее могут быть дела, кроме меня?

На пятый или шестой день папа пытается заступиться за меня:

— Люда, хватит уже! Нельзя игнорировать ребенка столько времени!

— Он должен понять, что так нельзя себя вести.

— Он уже понял.

— Ничего, еще потерпит.

Я просыпаюсь ночью мокрый. Писаться я перестал год или полтора назад, а тут такая неожиданность. Я собираю белье и несу в ванную. За стиркой меня застает бабушка.

— Я утром постираю.

Она моет, переодевает меня и укладывает вместе с собой. Бабушка большая, мягкая и теплая, я засыпаю очень быстро.

— Люда!

— Отстань, это мой ребенок! Как будто ты была лучше меня?!

И бабушка уходит, поджав губы.

Я прошу папу научить меня шить. Три дня я колю себе пальцы, но наперстка не признаю. Грубым солдатским стежком я шью себе кимоно, распоров старую папину морскую форму, и довольный бегаю в ней по дому.

До окончания больничного остается совсем немного. Вторник 27 января 1987 года. Я как всегда один на целый день. У меня очень много времени, чтобы сшить маме подарок, я очень стараюсь, мне больно, но я продолжаю выводить аккуратные стежки.

Я хочу сначала показать свою поделку Диме, а потом уже маме. Я сижу у двери и жду, когда щелкнет замок. Мама внезапно пришла раньше, нагруженная продуктами.

Не раздеваясь, она бросается обнимать и целовать меня, мама плачет. Никогда я не видел, чтобы она плакала так сильно, даже когда я собрался умирать в начале 8 класса. Я сижу с зашитым ртом, кровь из ранок залилась между губ и свернулась там. В руках я держу плакат с кривыми перевернутыми буквами «я — немец».

Говорят, пока я лежал в больнице, Дима попытался отрезать себе язык, но его вовремя перехватывает папа. За достоверность этого факта я не ручаюсь. Но дразнить он перестал меня навсегда, и мы больше никогда не дрались.

— Как ты много кричал в детстве! — Мама смотрит на меня влюбленными глазами. 

Через час я уйду с друзьями сперва в «Грибоедов», потом в «Фиш фабрик», «Жопу», «Мод», пить текилу, знакомиться девушками, плясать до упаду. Или возьму велосипед и отправлюсь в лес прокладывать новые маршруты. Мама увидит меня в воскресенье вечером, перед отъездом, а потом лишь через месяц, чтобы снова собрать всю семью за этим очень большим столом и вместе смотреть на фотографии с загнутыми краями.

 Елена Долгопят. «Часы» (от 12 лет)

Когда-то, в общем не так давно, я готовилась стать экспертом-криминалистом, то есть училась находить человека по его следам, материальным и нематериальным, видимым невооруженным или только вооруженным глазом. Даже при современном уровне развития методов и приемов восстановления облика и характера человека по одной капле его крови, по тембру голоса, по манере ставить запятые или разбивать текст на абзацы дело это непростое и лежит не столько в области науки (уж, во всяком случае, не только!), сколько – искусства. Так что человеку непосвященному это может показаться волшебством, как, впрочем, может показаться волшебством осуществление химической реакции семиклассником (вполне возможно, что и самому семикласснику это кажется волшебством). Но есть люди, и ученые, и певцы, и литераторы, которые даже посвященным кажутся волшебниками. Они и сами не всегда знают, по каким законам их мысль находит верное решение, а голос – верную интонацию. Тем самым они отличаются, к примеру, от Шерлока Холмса, рассказы о котором походят на сеансы черной магии с непременным разоблачением в конце. Обаяние этих рассказов лежит где-то вне их, в непредусмотренной ими области, что, впрочем, тоже является волшебством.

Криминалистику я изучала два с половиной года. Занималась химией, физикой, математикой, юриспруденцией, психологией творчества, психологией обыденного сознания (что, между прочим, является самой неисследованной областью, – об отклонениях известно гораздо больше, чем о норме). Нам преподавали философию, риторику, механику, мы изучали все особенности всех известных на то время марок автомобилей, систем оружия…

Училась я с удовольствием, но криминалистом не стала. Я вышла замуж, родила двоих детей и превратилась в домашнюю хозяйку. Мои обширные познания я передаю детям, пока им интересен мир.

Дом наш большой и старый, и живет здесь много одиноких стариков.

В прошлом многие из них были люди известные, заслуженные, артисты, ученые, художники.

Старики живут по расписанию: в одно и то же время встают, завтракают, смотрят новости по телевизору или прочитывают газету, прогуливаются, сидят в скверике на скамейке, если позволяет погода, наблюдают за текущей мимо них жизнью. Идут в магазин, где все продавщицы их знают и справляются о здоровье.

Старики возвращаются домой, готовят обед, слушают радио, разговаривают вслух сами с собой или с диктором, звонят по телефону оставшимся в живых друзьям или соседям.

Есть, конечно, такие, кому и позвонить некому. Есть и такие, кто уже совсем не выходит из дому. Сердобольные соседи приносят им из магазина еду, убирают раз в неделю квартиру, разговаривают. Я сама ухаживаю за одной такой старушкой на нашей площадке.

Старушка работала когда-то звукооператором в кино, в ее альбомах

– фотографии великих режиссеров и актеров давних лет и несколько поздравительных открыток от создателя первого нашего сериала.

Когда-нибудь я расскажу странную историю, приключившуюся с ней в

1935 году в санатории «Красная Ривьера» во время февральского шторма. Смысл этой истории прояснился через полвека.

Но вернемся к старикам, живущим по расписанию.

Иван Андреевич Еременко был когда-то парикмахером и еще лет пять назад принимал клиентов на дому. Брал он дорого, но один раз, после рождения моего первого ребенка, я у него подстриглась. Мои кудрявые от природы волосы совершенно выпрямились после родов, я не могла узнать себя в зеркале, и Иван Андреевич вернул мне лицо. Помню, я ждала своей очереди, перелистывая альбом по европейской живописи из многочисленного собрания Ивана

Андреевича. Сейчас он не стрижет – дрожат руки.

Зарабатывал Иван Андреевич всегда хорошо, часть денег откладывал, а часть тратил на свою коллекцию часов. Там были и солнечные часы, и водяные, и песочные, и механические, впервые сконструированные Гюйгенсом в 1657 году. Хронометры, наручные, настенные, напольные… Был там и знаменитый брегет – карманные часы с боем, показывающие, кроме часов и минут, числа месяца.

Впрочем, я эту коллекцию не видела, так как Иван Андреевич берег ее от постороннего глаза; но от слуха уберечь ее было невозможно

– часы шли, били, играли мелодии, звенели колокольчиками, – так что всякий, переступавший порог дома, слышал эту странную какофонию, приглушенную замкнутыми дверями комнаты, в которой собственно и хранились драгоценные часы. Иные из них, как рассказал впоследствии Иван Андреевич, были с украшениями из алмазов и сапфиров, в серебряных, золотых и даже платиновых корпусах; но были и представляющие исключительно историческую ценность, принадлежавшие знаменитым в свое время, и даже по сей день, личностям.

В любую погоду, даже в снежную бурю или в грозу с раскатами грома, ровно в десять часов утра Иван Андреевич выходил из дома.

Нашим переулком он шел на Тверскую. В доме за Телеграфом жила подруга Ивана Андреевича, ныне забытая певица Ляля Корчагина.

Ляля не выходила на улицу пять лет, даже по квартире она передвигалась с большой осторожностью, и у Ивана Андреевича был собственный ключ от ее двери. Больше всего он боялся застать

Лялю мертвой.

Десятого сентября этого года Иван Андреевич вошел в квартиру

Ляли и не застал никого. Он позвонил соседям. Ему сказали, что

Ляля в больнице, но в какой, им неизвестно. Телефон у Ляли не работал, и Иван Андреевич решил вернуться домой, чтобы обзвонить все больницы. Таким образом, домой Иван Андреевич возвратился на час раньше обычного. В дверях подъезда, украшенных гербом

Советского Союза, он столкнулся с человеком, которого запомнил, более того, человек этот напомнил ему кого-то. От человека исходил странный запах.

Войдя в квартиру, Иван Андреевич услышал тот же запах. Двери заветной комнаты были взломаны. В коллекции не хватало нескольких ценных, небольших по размеру экземпляров.

Грабитель работал аккуратно. Никогда не брал громоздких вещей, то есть всегда выходил налегке. И никто из ограбленных стариков его не видел, кроме Ивана Андреевича. Иван Андреевич оказался, так сказать, первым следом, оставленным преступником.

Восстановить по этому следу облик человека оказалось практически невыполнимой задачей. Иван Андреевич не мог его описать.

Невозможно было добиться ни одной точной приметы. Художник, пытавшийся составить фоторобот, измучился. Ни овал лица, на разрез глаз, ни форму носа, ничего они не могли определить, —

Иван Андреевич отвергал все возможные варианты. Запах этого человека был и запахом ванили, и запахом дешевого «Лесного» одеколона, и запахом трубочного табака, и не отвечал ни одному из запахов, предлагавшихся Ивану Андреевичу на пробу.

Как-то днем, когда дети мои были на уроках, Иван Андреевич позвонил мне по телефону. Он никогда не заходил без предварительного звонка. Я поставила чайник, достала мягкие, час назад испеченные булочки, сливочное масло, абрикосовый джем.

Иван Андреевич пришел, как всегда, гладко выбритый, в свежайшей накрахмаленной рубашке. Мы выпили чаю, поговорили о будущем моих детей, и он изложил свою просьбу. Он хотел, чтобы я помогла ему ясно и четко описать того человека.

Из прежних знакомых оставалось у меня несколько, с кем не прервалась связь. Один из них – артист в своей профессии, человек, малоизвестный даже среди специалистов, за консультацию у которого в другой стране платили бы сумасшедшие деньги. Меня он любил и потому не отказался потратить свое время, выслушать всю историю и обдумать. Разговаривали мы по телефону. Я последовала совету моего консультанта.

В ярком круге настольной лампы мы с Иваном Андреевичем рассмотрели репродукции из многочисленных живописных альбомов, собранных им за всю жизнь. На третий вечер Иван Андреевич узнал грабителя. Он был рыцарем со строгим лицом, только что убившим противника в честном поединке. Рыцарь снял шлем. Заходящее солнце смотрело в его усталое лицо. Портрет был написан пять веков назад.

Именно по этому странному портрету преступник был опознан.

Я подумала тогда, что следы наши появляются в мире задолго до нас. И мысль эта долго тревожила меня и не давала покоя.

Этот рассказ фантастический, вернее, даже сказочный — там у героя-подростка появляется возможность что-то менять в своем прошлом, но любое такое изменение меняет его настоящее. Стоит ли оно того? Вопрос, который очень полезно обсуждать с детьми. Ведь за фантастическим антуражем здесь стоит совершенно реальная проблема — ответственность за любой свой выбор, осознание его последствий.

 Анна Игнатова. «Джинн Сева» (от 10 лет) Это ужасно смешной рассказ. Пили сок «Джей севен» — и вдруг из пакета появился оранжевый субъект. Его спрашивают — ты кто? Он отвечает, что раз он из жидкости, значит, джин. А почему не из бутылки? А потому что, отвечает он, на нас, джиннов, бутылок не напасешься. И вот этот джинн Сева по всем сказочным канонам должен выполнить желания героини-девочки. Столкновение с этим джинном новой формации — очень смешное, и девочка в нем оказывается добрее и лучше, чем джинн. Когда у нее остается одно-единственное желание, она просит: пусть хотя бы на пять минут во всем мире наступит мир..

Анна Игнатова – детский писатель. Окончила РГПУ им. А.И. Герцена, работала учителем русского языка и литературы. Лауреат конкурса имениРенаты Мухи (2012), финалист Детской международной премии В.П. Крапивина (2013). Первая книга, сборник стихотворений «О слонах, троллейбусах и принцах», вышла в 2011 году. Живет в Санкт-Петербурге.

– Так ты джинн?

– Ага.

– И чего… желания исполняешь?

– Ну… Ага.

– Офигеть…

Я уже ущипнула себя за руку, несколько раз протерла глаза, потрясла головой и даже легонько постучала поварешкой по лбу. Джинн никуда не исчез, а,наоборот, уселся на табуретку, закинул ногу на ногу и спросил:

– Чаю можно?

Ничего себе сходила в магазинчик. Соку захотела. Апельсинового. Недаром мама говорит, что меня в магазин отправлять – себе дороже.

Джинн сперва еще колыхался, как желе, хлюпая и булькая, а потом вполне себе сформировался в дяденьку восточной внешности, в белых штанах и оранжевой майке. На голове – чалма, очень похожая на апельсин. На ногах – почему-то клетчатые домашние тапочки. Черные усики над губой, бороды нет. «Не Хоттабыч», – подумала я.

Пакет с надписью J7 стоял на столе. Конечно, в нем не было ни капли сока. Оставалось пить только чай.

– Зеленый будете? – спросила я, переходя на «вы». Одно дело – тыкать неоформленной субстанции, взвившейся из пакета, и другое дело – взрослому в клетчатых тапках.

– Ага, – снова сказал джинн.

Не поворачиваясь к нему спиной, я шагнула к раковине и повернула ручку фильтра. Полилась тонкая струйка как бы чистой воды. Я подставила чайник:

– А… как вас зовут?

– Сева, – ответил джинн и показал на коробку.

– А… я думала, джинны в старинных сосудах сидят…

– По-разному, – охотно объяснил Сева. – Свободных старинных сосудов теперь мало, их в музеи сдали. А в музее нормальный джинн сидеть не будет.

– Почему? – спросила я.

В голове был горячий туман. В ушах – вата. Вода перелилась через носик чайника. Я выключила фильтр, криво закрыла чайник крышкой и поставила на газ. Очень хорошо в такие моменты совершать обыкновенные, простые действия…

– А в музеях руками трогать ничего нельзя, – развел руками Сева. – Никто не будет тереть кувшин, никто джинна не выпустит. Так и просидишь тыщу лет с дурацкой табличкой «Амфора из дворца царя Филиппа, IV век до н. э.». А она вовсе и не четвертого века, а пятого и не из дворца, а из дома напротив, где вином торговали.

Сева вздохнул и замолчал. Я вежливо покивала.

– А пакеты ничего, комфортные, – продолжил джинн и почесал плечо. – Форма стандартная, удобная. Коробка – она и есть коробка, ни тебе узкого горлышка, ни вмятин от ручек… Знаешь как впиваются? И ста лет не высидишь.

– А… сколько вы в соке сидели?

– Да недолго, – неопределенно махнул рукой Сева. – Это тоже плюс, кстати. Люблю вылезать часто. Общение люблю. Слушай, а бутербродов у тебя нет? Можно с сыром.

Я снова вежливо кивнула и пошла в коридор к холодильнику. Так, вот сыр, масло, вот остатки ветчины, прихвачу на всякий случай. Вот пачка сосисок…

Туман в голове начал рассеиваться. Какой ловкий джинн! Вылез и сидит себе нога на ногу. А я ему чай готовлю, бутерброды. Это джинн должен мои желания исполнять, а не наоборот! И вообще, надо еще посмотреть, что он может! Вот чай себе сделать не может, например, меня просит. Тоже мне джинн! Так и каждый вылезет из коробки – привет, я джинн, давайте чай. А сам ничего и не умеет.

Я вернулась на кухню с продуктами, взяла с подставки ножик побольше и стала нарезать сыр.

– Долго как чайник закипает, – покосился на плиту Сева. – Много воды налила, он так целый час закипать будет.

– А вы его своим волшебством вскипятите, – посоветовала я.

Он же меня еще и критикует, кулинар!

Джинн удивленно посмотрел на чайник, потом на меня:

– Волшебством – жалко, волшебство для дела понадобится. Ты ведь не хочешь свои желания потратить на домашнюю работу? Я, конечно, могу чай сделать, пол помыть, пыль вытереть… Надо?

– Не надо, – быстро сказала я. – Вот вам бутерброд.

Пока Сева жевал, я соображала. Желания… Вся загвоздка в этих желаниях. Вечно у всех обломы с неправильными желаниями. Меня всегда раздражала девочка Женя из «Цветика-семицветика». Так бездарно потратить семь… ну ладно, шесть желаний. Да и седьмое можно было бы получше загадать, если честно. А то все на свете игрушки ей подай, а всех на свете детей вылечить она не догадалась.

Нет уж, я не буду такой дурой. Я всё сама приготовлю, уберу, посуду помою, мне не трудно. И материальные разные желания типа денег, машины, новенькогоайфона и тэ пэ – это фигня. Это и без чудес получить можно. А вот именно чтоб чудеса волшебные…

На столе все еще стояла пустая коробка из-под апельсинового сока. Я ее взяла и хотела бросить в мусорное ведро, как примерная хозяйка.

– Э, погоди, ты что делаешь? – с набитым ртом замычал Сева. – Куда понесла? Поставь на место!

Я повертела в руках пустую коробку, пожала плечами и поставила ее обратно на стол.

– Не выкидывай, дура, – не очень-то вежливо сказал джинн. – И смотри, чтобы мама не выкинула. Я в ней спать буду.

– Спа-ать?! А удобно?..

– А удобно в квартиру постороннего человека привести и в своей комнате поселить на неопределенный срок, объяснив родителям, что это джинн из сока?

А что, дельно… Я как-то не подумала. Сева явно соображает, это приятно.

– Я ее смяла немножко, – провела я рукой по зеленым стенкам с апельсинами. – Может, тебе другую купить?

Джинн Сева внимательно посмотрел на меня и вдруг заулыбался:

– Заботливая, это хорошо. Это я удачно попал. Не, другую не надо. Уйду в другую – от тебя уйду и ничего не исполню. Так что пользуйся, пока я здесь. – Он вытянул губы трубочкой и шумно отхлебнул чаю. 

Чудеса все-таки…

 Уроки не лезли в голову. Какие уроки, какие графики квадратных уравнений, когда за моей спиной на диване сидит джинн Сева и наигрывает на гавайской гитаре финскую польку?!

Коробка из-под сока стояла у батареи. Сева заявил, что любит спать в тепле, желательно на печке.

– Сева, а можно у вас спросить?.. – Я отложила ручку и тетрадь по математике.

– Ну наконец-то! – Сева тоже отложил гавайскую гитару. – Я уже испугался, что за клиентка такая нелюбопытная попалась. Даже скучно! Давай, спрашивай!

Он уселся по-турецки и уставился на меня не мигая.

– А вот… скажите, пожалуйста, а почему вы просто Сева? Вы же джинн. Вы должны быть какой-нибудь там Гасан ибн Абдурахман или еще какой-то ибн. Ну, чтобы по-восточному было и по-старинному.

– Ишь ты, придира какая, – удивился джинн. – Сева ей не годится! Для вас же стараюсь, для вашего региона. Чтобы имя привычное было. А ей не нравится! Мне, может, твое имя тоже не очень. Виктория Викторовна! Масло масляное.

Я надулась и отвернулась к недоделанному графику. Сева снова взялся за польку.

– А больше ничего спросить не хотела? – подал он голос через минуту.

Соскучился, то-то же.

Я старательно высчитывала координаты функции и только помотала головой. Пусть не выпендривается и разговаривает как следует с дамами! Мое имя – моя гордость, между прочим! И означает оно двойную победу!

– Ладно, не дуйся, прикольное у тебя имя, – пошел на попятную Сева. – Предки с фантазией, молодцы. Двойная победа и все такое. Правильно гордишься.

Меня в жар кинуло. Он что, мысли читает? Ой, я же имени своего ему не называла!

– Читаю маленько, – кивнул Сева. – Но ты не волнуйся, это не считается за волшебство. Ты желания придумала?

– А сколько можно загадать? – спросила я.

– Вот! Это вопрос по делу. Значит так. Я сегодня добрый, чай был вкусный, масла на бутерброд ты не пожалела, можешь загадать четыре желания. – И он поднял растопыренную пятерню с загнутым большим пальцем.

– А вы разве сами количество желаний назначаете? – Я развернулась к дивану на своем любимом синем крутящемся стуле.

Сева посмотрел вокруг и демонстративно заглянул под диван.

– Ясен пень, сам. Ты видишь тут еще кого-то? Я нет. Сам назначаю, сам исполняю, сам жалобы от клиентов выслушиваю. А не захочу – вообще ничего не исполню. Если мерзавец попадется, фигушки я что-нибудь сделаю для него.

– Но как же так? – У меня в памяти всплыли всякие фильмы и мультики про джиннов, лампы Аладдина, золотые рыбки, Емелины щуки. – Разве вы не обязаны…

– Обязан? – фыркнул Сева. – С чего это? Я первый раз в жизни вижу этого болвана и чем-то ему обязан? Вот еще.

– Но как же, он ведь вас выпустил на свободу! Избавил от тысячелетнего заточения! По всем законам вы обязаны его слушаться, почитайте сказки!

Я реально возмутилась. У всех есть обязанности, в конце концов!

Джинн тяжело вздохнул и стал похож на нашего учителя математики, вызвавшего меня к доске.

– Ох, ну что за сказочные предрассудки! Ну какое тысячелетнее заточение в пакете сока! Да я эти пакеты меняю как маршрутки. Просто я джинн, добросовестный и ответственный, ясно? Мое дело – исполнять желания, и я их исполняю. Но не все же, ясен пень! Я фрилансер, могу выбирать! Начальства у меня нет, годовых отчетов нет. Вопросы есть? А может, тебе кажется, что четыре желания – это мало за маленькую чашку зеленого чая и средний бутербродик с сыром?

Я покраснела. Я всегда краснею, когда меня обвиняют.

– Да нет, нормально… – пробормотала я.

– Точно нормально? – нахмурился Сева.

– Точно… – еще гуще покраснела я. – Очень даже хорошо. Роскошные условия, честно.

– И я не жмот?

Мои щеки стали свекольными. Про жмота я нечаянно подумала, совершенно случайно! Я стала думать про чудесную щедрость и сказочное везение.

– То-то, – строго сказал Сева. – И давай думай поживей. Только не торопись.

 Мне сказочно повезло. Теперь главное – правильно пожелать.

 Мы с папой устроились в гостиной на диване и смотрели биатлон. Мы обожаем биатлон. Такие они там все быстрые, красивые, румяные! Ногами толкаются, руками упираются! В подъем – раз-раз-раз! Со спуска – вж-жух! А как драматично стреляют! Бац – попал! Бац – мимо! И весь стадион – ах! Зрители с ума сходят, в дудки дудят, флажками размахивают. Мы с папой на диване подпрыгиваем. Сколько волнения, сколько праздника! Вокруг пейзажи сказочные: горы, небо синее, склоны елками утыканы, как свечками. Эх, туда хочется…

Хочется! Вот чего мне хочется! Ужасно хочется! Никаких сомнений. Когда я туда еще попаду? А можно прямо сейчас!

До старта женского спринта оставалось десять минут. Комментатор со смешной фамилией Областной раскачивал зрителей своими нелепыми цитатами и намеками на близкое общение с нашей женской сборной. Каждая биатлонистка была у него зверьком или птичкой: зайчиком, мышкой, ласточкой, лошадью… Ивсе красавицы, конечно. Интересно, как бы он меня назвал?

– Сева! – позвала я шепотом, входя в комнату. – Сева, друг…

– Какой я тебе друг? – раздалось из-под батареи. – Дверь закрой.

Я плотно закрыла дверь.

– Ну, надумала?

Из пакета вопреки всем анатомическим нормам торчала взрослая усатая голова.

– Надумала! – засияла я. – Только не тяни, там скоро старт!

– Подумаешь, старт… Успеешь наглядеться. Они целый час стартовать будут. Еще надоест смотреть-то.

Сева стал появляться из коробки. Шея, плечи, руки… Вот он сложил пальцы правой руки для щелчка…

– Погоди! – завопила я громче комментатора Областного. – Постой. Слушай, а можно туда не зрителем попасть…

– А кем? – уставился на меня Сева.

– Ну… этим, как называется, самым таким… – Я не решалась произнести свое желание, которое было, наверное, очень наглым. Или нормальным? Чудеса так чудеса!

Можно было и не произносить, ведь джинн читал мысли.

– Чемпионкой мира, что ли? – усмехнулся он. – Да пожалуйста. Время действия ставлю два часа. Вернешься – разбуди, расскажешь, как было…

Сева зевнул и втянулся обратно в пакет.

По рукам и ногам побежали мурашки. Стало щекотно, будто я бутылка с лимонадом, которую встряхнули, и во мне туда-сюда летают пузырики.

– Эй, а папе что сказать? – успела крикнуть я.

– Папе всегда правду надо говорить, – глухо проворчал Сева. – Скажи, что…

Я не дослушала и взорвалась миллионами пузырьков.

 Первое, что я увидела, – синее небо и ослепительный снег на вершине. Альпы… Первое, что я услышала, – голос Областного, который орал, казалось, прямо в уши: «Первым номером пойдет наша легкокрылая, легконогая стрекозка, наше чудо, внезапно свалившееся на нас, можно сказать, с неба…» В этот раз его нелепые комментарии попали в десятку – не поспоришь. Значит, к зверюшкам и птичкам добавились насекомые, так-так.

Шум, гам, музыка, в глазах рябит. Зрители имена чемпионов выкрикивают, тренеры ходят хмурые, спортсменки разминаются. Все такие яркие, такие гладкие, такие блестящие, как рыбки… Ой, вот же эта знаменитая немка, та самая! Мамочки, могу потрогать за рукав… Какая она смешная, оказывается, маленькая такая! А вот чешка с медными волосами! Улыбается, как в рекламе. Ну правильно, в любой момент папарацци снять могут. Тут надо быть всегда готовой, в носу не поковыряешь… А какие перчаточки, какие штанишки… А я-то в чем? Не в домашнем платье, надеюсь? Нет, я тоже в костюмчике! Ух ты, какой красивенький, какой скользкий! Сиреневый. И номер на груди – 1. Ну, Сева, молодец, ничего не скажешь! Ай да джинн! Так, срочно делать селфи!  

– Вика, ты готова? – рявкнули сзади.

Я обернулась. Ко мне шел толстый мужчина в красно-синей куртке. Наверное, мой личный тренер.

– Чего ты здесь торчишь? Ты очипилась? Бегом на старт, чтоб тебя!.. Ты вообще размялась или дурака валяешь? Проверь патроны! Да шевелись, чучело! С тебя медаль сегодня, слышишь? Я Круглову снял, тебя поставил! Давай, девочка, давай, работай, работай! Поправку на ветер поняла какую делать? Три минуты до старта! Ноги в лыжи!

А где лыжи-то?! Ах, да вот же, в руке у меня! Я нагнулась, чтобы положить их на снег, и обнаружила на плечах лямки. Винтовка. Ничего, легкая, раз я ее не сразу заметила. Ну, значит, и патроны где-то здесь, потом найду. Я же чемпионка, правильно? Я знаю, где патроны лежат.

С креплениями вышла заминка. У меня дома крепления с такой кнопочкой, а тут кнопочки нет… Как ботинок вставить, непонятно.

– Давай, Виктория, что ты возишься? – подскочил толстый тренер, поднял какие-то штучки на креплениях, помог встегнуться. – Что, переволновалась? Соберись, соберись! На тебя вся надежда! Круглову я снял, ты же знаешь!

Эх, джинн Сева, специалист, не мог мне крепления сделать знакомыми? Вот балда. Ладно, спишем на волнение. Я же чемпионка. Сейчас как побегу… Ноги-руки у меня чемпионские должны быть!

Из-за всей этой суеты даже не посмотреть вокруг! Альпы же!

– Первый номер на старт, второй – приготовиться. Раз, два, три… Старт!

– Давай, давай, давай! – разом оглушили меня несколько голосов.

И я пошла. Меня папа немножко научил коньковому ходу и говорил, что у меня уже неплохо получается. На одной ноге скользишь, вторую поднимаешь. Скользишь – поднимаешь… Скользишь… Ой, запнулась, чуть не упала. Палка воткнулась между лыж, нечаянно. Винтовка по спине елозит, зараза. Не такая уж и легкая… Уф, что-то я запыхалась.

Через две минуты, когда меня, чемпионку, обогнала четвертая участница и улетела вперед, я поняла, что влипла. Ноги-руки были мои родные, только костюмчик чемпионский. И эти мои руки-ноги уже здорово устали, а проехали не больше двухсот метров. Стадион сначала затих, потом я услышала смешки, кто-то крикнул: «Она под кайфом!» А что говорил Областной, я старалась не слушать.

Едва кончился стартовый коридор, едва я ушла со стадиона и стала забираться на первую горку (получалось только елочкой, лыжи вверх не ехали), ко мне подскочил тренер. На мое счастье, он не мог говорить. Он просто пыхтел, как и я. Молча он дернул меня за руку и стащил с трассы на обочину.

– Другим… не мешай!.. – наконец смог он произнести. Потом сорвал со спины винтовку, отобрал палки и дрожащим пальцем показал на лыжи. Я мигом расстегнула крепления, дрыгнула ногами, и лыжи откатились в кювет.

– Вон… пошла… из команды вон… уйди… – задыхался бедный толстяк.

Мне его стало ужасно жалко. Бедненький, он же не виноват…

– А вы скажите, что я сильно заболела, – посоветовала я.

– Я скажу, что ты умерла! – со всей силы рявкнул тренер.

 Я сиганула за дерево, потом за другое, за третье. Петляя между елками, как заяц, убралась подальше от тренера и от трассы.

Ну, джинн Сева, я тебе устрою через два часа!

 – А ты чего хотела? – искренне удивился джинн, развалившись на диване.

Сидит как ни в чем не бывало, нога на ногу, клетчатой тапочкой качает!

Я даже потеряла дар речи, как мой тренер, от такой наглости!

– Я же тебе ясно сказала – быть чемпионкой! По биатлону!

– И чего – в мишень не попала, что ли? – ухмыльнулся Сева.

– Да я до мишени и не добралась, какая мишень вообще! – Я была в бешенстве.

Два часа пряталась на склоне в елках, замерзла, как сосулька, а он издевается! У меня одно желание уже израсходовано, и никакого толку! Прямо как та дура Женя из «Семицветика»…

– Я же бегать на лыжах не умею, как они!

– Да ну? – удивленно захлопал глазами Сева. – А чего ж ты туда поперлась?

– Так я просила меня чемпионкой сделать!

Стукнуть его, что ли?

– А я что, не сделал? – возмутился Сева. – Первый номер, личный тренер. Костюмчик! Альпы! А бегать – это ты давай сама, я же не могу тебе чужие руки-ноги пришить.

Стукнула все-таки! По плечу. Как будто шлепнула по луже. А рука стала мокрая и липкая, вся в апельсиновом соке. Сева захихикал.

– Какой ты все-таки вредный, – захныкала я, облизывая руку. – Ты нарочно меня подставил. Друзья так не поступают!

Джинн встал с дивана (никаких пятен от сока на диване не осталось, между прочим), прошелся по комнате, потянулся:

– А кто сказал, что мы друзья? Я тебе не друг. Я просто джинн. Не воображай, пожалуйста. Лучше думай, что ты еще пожелаешь. И не тяни. Я решил срок установить. Либо я за два дня еще три твоих желания исполняю, либо они сгорят, как неиспользованный лимит в конце месяца. Время пошло.

 Я решила посоветоваться с Иркой. Она всегда была очень практичной. И сообразительной. Она точно знала, чего хочет. Даже в столовке никогда не раздумывала, а моментально ставила на поднос блюдца и тарелочки с самым лучшим соотношением цена/качество. А я постоянно зависала над каждым салатиком. Поставлю на поднос – через минуту поменяю на другой… Нет, с такими метаниями и сомнениями желания джинну загадывать нельзя.

Я Ирке все рассказала по-честному. Как раз мы сидели в столовке на большой перемене. Ирка хрустела капустой (для фигуры полезно) и внимательно слушала.

Потом спросила:

– Что, и прямо в Альпы?

– Клянусь! – горячо зашептала я. – Два часа там провела! На снегу, под елками, а вокруг горы…

– Интересно… значит, тебя в прямом эфире показывали? Ну, на старте? Виктория Королёва – объявляли?

– Ну да, конечно… – Я растерялась.

Действительно, меня же все должны были видеть по телевизору! Меня папа должен был видеть! А он мне ни слова не сказал…

– Ну и супер, – спокойно сказала Ирка. – Мы в архиве эту запись найдем и всё увидим. Лучшее доказательство твоей правоты, ок?

Я же говорю, Ирка – голова, с ней не пропадешь. Я так боялась, что она не поверит, а она даже не напрягается, вру я или не вру. Доказательство же есть.

Ирка тут же достала смартфон и стала гуглить вчерашний женский спринт. Сама она не болельщица, прямой эфир вчера не смотрела.

Минуты две она елозила пальцами по экрану, жала на ссылки, хмурилась и хмыкала. Потом отложила смартфон и вернулась к салату из капусты.

– Странно, – спокойно сказала она, размеренно хрустя салатом. – Ни одну запись не посмотреть. Все видео убраны модераторами.

Я похолодела и одновременно покраснела:

– Ирочка, клянусь, это не я…

– Конечно, не ты, – снисходительно улыбнулась Ирка. – Ты же не хакер. Вероятно, твой Сева постарался. После школы идем к тебе. Знакомиться.

 После школы пришли ко мне.

Коробка с апельсиновым соком, прикрытая занавеской, стояла у батареи.

– Испортится, – сразу сказала практичная Ирка.

– Да вот оно и видно. Характер у него ужасный, – согласилась я. – Но он сам попросил к батарее поставить, сказал, любит в тепле спать.

Я не понимала, верит мне Ирка или нет, но на всякий случай говорила с ней так, будто она верит.

Ирка уселась на мой любимый синий стул и покрутилась вправо-влево.

Я поставила коробку J7 на стол и слегка постучала по нарисованному апельсину.

– Сева, выходи! – позвала я неуверенно. – Я тебя вызываю…

Ирка крутилась на стуле, ничего особенного не ожидая. Я почувствовала себя идиоткой.

– Се-ва! – позвала я погромче. – Выходи, пожалуйста.

И сильнее постучала по коробке. Потом потерла ее пальцем. Никакого эффекта.

Ирка смотрела на меня с интересом.

– Ну я же говорю, характер ужасный… – пробормотала я и опять покраснела.

Сейчас Ирка решит, что я врушка и бездарная фантазерка, выдумываю глупые истории… Ужасно обидно. Ну, погоди, Сева… – Я побежала на кухню, схватила с сушилки большую кружку и вернулась в комнату. – Если ты сейчас не выйдешь, – заорала я на пакет к Иркиному удовольствию, – я тебя налью в кружку и выпью, понял?

Секунду я выждала, затем брякнула кружкой об стол, схватила Севу в пакете и стала отвинчивать крышку.

Едва я сделала первый оборот, как пакет шевельнулся. Крышка отскочила, из белого отверстия показалась пятерня.

– Привет! – булькнули из пакета.

Ирка взвизгнула и перелетела со стула на диван. Ну наконец-то!

– Выходи давай, – уже мягче попросила я. – И тапочки не забудь. Я тебя знакомить буду.

Из маленького отверстия, как мыльный пузырь, выросла голова Севы. Я-то уже привыкла, но вообще зрелище не для слабонервных. Ирка опять завопила.

– Здрасьте… – улыбнулась голова, прищурившись.

– Это Ира, моя подруга, – показала я на диван.

– Желания на подруг не распространяются, – быстро заявил вредный джинн. – Все равно всё ты будешь загадывать.

– Да и пожалуйста, подавись своими желаниями, – ответила я. – Я вас просто познакомить хочу. Да вылези ты наконец! Видишь, человеку на тебя в таком виде смотреть неприятно!

Джинн стал появляться из пакета, не особенно торопясь. Эффектничал, гад. Вылез, потом ухмыльнулся: «Ой, тапочку забыл!» – сунул внутрь руку и с громкимчпоканьем вытащил клетчатую тапку. А вчера, между прочим, без всяких чпоканийвыходил и ничего не забывал.

– Знакомься, Ира, это Сева…

– Джинн Сева, – добавил джинн с интонацией Джеймса Бонда и подвигал бровями.

– Он мысли умеет читать, – предупредила я. – Так что думай про него всякую всячину, не стесняйся. Вот как я.

Сева обернулся ко мне и покачал головой:

– Что я тебе сделал-то? Зачем обзываться?

Ирка все-таки молодец, быстро успокоилась. Встала с дивана, руку Севе протянула:

– Ирина Боброва.

Джинн с удовольствием вцепился в Иркину ладонь и долго тряс.

– Весьма приятно… Очень рад… Не ожидал… Такая честь… Счастлив знакомством… – забормотал он всякую чушь.

Ирка выдернула мокрую липкую руку и беспомощно посмотрела на меня. Я достала из ящика стола пачку влажных салфеток.

– Держи. У меня теперь всегда салфетки под рукой.

Джинн прошелся по комнате, хлюпая на каждом шагу, но не оставляя никаких пятен.

– Ну-с, девоньки! – радостно потер он свои апельсиновые руки. – Устраивайте мозговой штурм и загадывайте поскорее три желания. Завтра в полночь срок годности сока истекает, я в другую коробку переметнусь.

И противно захихикал, паразит.

 Мы с Иркой перешли на кухню и поставили чайник. А Севе велели сидеть в комнате, чтобы не вмешивался со своими ехидными замечаниями. И чтобы мысли не читал.

– Ну, что посоветуешь, Ирочка? Я уже боюсь и загадывать, после вчерашнего… – сказала я, доставая чашки с охотниками и рыбаками, мои любимые. Я из такой чашки всегда пью мятный чай, когда мне надо подумать.

Ира спокойно (и когда успела успокоиться!) намазала булку абрикосовым вареньем и ответила:

– А чего тут думать? Дворец надо желать.

– Дворец?! – поразилась я.

– Конечно. В наше время недвижимость получить можно только через ипотеку или по волшебству. Ну хорошо, не дворец, но дом загородный со всеми удобствами, охраной, поваром, горничной, личным шофером…

– Погоди, погоди! – остановила я Ирку. – Ты уверена, что это будет считаться за одно желание?

– А почему бы нет? – пожала плечами Ирка.

– Не будет! – злорадно крикнули из комнаты. – Раскатали губу… Дом – отдельно, шофер – отдельно!

– Эй, не подслушивать там! – сурово оборвала джинна Ирка. – Мы еще только план составляем. Мы еще ничего не решили.

– И потом, – зашептала я, хотя шептать с этим Севой было бесполезно – все равно все услышит, – в каком месте дом? Какой? Сколько комнат? А системы всякие коммуникационные? А водопровод, канализация? С ним, с паразитом, надо все мелочи предусмотреть. Поставит дом где-нибудь в Калужской области или вообще на Камчатке, без туалета и без ванны, скажет: «Крыша есть, труба есть, окна есть – значит, дом! Живите!»

В комнате забулькали от смеха.

– Знаешь, он какой формалист! – Я перестала шептать и заговорила в полный голос. – Совершенно безответственный джинн!

– Это кто еще безответственный?.. – начал было возмущаться за стенкой Сева.

– А ну цыц! – не поворачивая головы (много чести!), железным голосом заткнула его Ирка.

Молодчина она, ничего не скажешь, смелая! Первый раз джинна видит и так свободно на него цыкает!

Сева заткнулся.

 Мы попробовали прикинуть на бумаге план дома, чтобы ничего не забыть (теплые полы, фильтр для воды, сушильный шкаф, будку для будущей собаки…), но быстро устали и бросили это дело, все равно без специалиста не обойтись… Иродителям может не понравиться идея с переездом. Квартира у нас хорошая, удобная, большая, недавно отремонтированная… А вдруг она пропадет, пойдет в счет этой загородной виллы? Тьфу, ну его, этот дом, страшно связываться.

– Так-так, – задумалась Ирка и уставилась на кружку с рыболовом, который греб себе и горя не знал. – А давай тогда что-нибудь общественно полезное загадаем? Например, чтобы солью снег больше не посыпали?

– Так зима скоро кончится, уже середина марта… А до следующего снега ждать скучно. И потом, как проверить?

– Тоже мне, ОТК! – фыркнули из комнаты. Но мы уже не цыкали. Нам было не до него. Мы поняли, что работы будет много. Полчаса сидим и даже одного желания не придумали! А надо придумать целых три.

– О, я знаю! – вскочила я с табуретки. – Давай про всех людей загадаем, чтобы у них зубы никогда не болели!

Джинн притих и не выпендривался, это был хороший признак. А что, по-моему, гениальное желание!

Только Ирка почему-то тоже притихла, а не прыгала от восторга.

– Что, чем плохо? – не поняла я.

Тут не могло быть никаких подвохов, очень нужное и общественно полезное желание!

– Да ничем… – проговорила Ирка, разглядывая рыбака на своей пустой кружке. – Только у меня мама стоматолог, она без работы станется. Клевоежелание.

Ах ты ж, ну что же делать?! Что же загадать-то? Чтобы настоящее волшебное?

Мы решили составить список из всего, что придет в голову, а потомповычеркивать всякую неволшебную ерунду и оставить три самых-самых желания.

Вот что у нас получилось:

хочу собаку

котенка

горностая

броненосца

хочу летать

пусть в меня влюбится Денис Чернышов (зачеркнуто) Дима Полянин (зачеркнуто) Андрей Брусникин (зачеркнуто) тот парень из десятого класса, который носит ярко-голубые рубашки… (все зачеркнуто) – да ну их всех, не надо!

хочу быть самой красивой в классе (зачеркнуто) в школе (зачеркнуто) в мире, но кроме Африки, Индии, Якутии, Монголии… (все зачеркнуто) густые волосы и красивые глаза, как у газели (все зачеркнуто) – не, не надо!

хочу знать десять европейских языков

хочу знать квантовую физику

хочу написать стихи, которые все будут знать (зачеркнуто) очень хорошие (зачеркнуто) которые все выучат наизусть, потому что они нравятся

хочу уметь собирать кубик Рубика

хочу плавать баттерфляем (быстро)

хочу сняться в фильме с Хабенским

хочу поехать в Шотландию со своей подругой (Ирой Бобровой)

хочу поехать в Грецию

во Францию

в Канаду

хочу получить Нобелевскую премию за что-нибудь

хочу поймать крокодила

чтобы уроки начинались на час позже и не было нулевых занятий

хочу есть сколько влезет и не толстеть

хочу уметь танцевать танго

всегда выигрывать в шахматы у папы (зачеркнуто) у всех

хочу…

Мы выдохлись. За стеной джинн Сева играл на гавайской гитаре аргентинское танго и громко топал ногой в такт.

– Идея! – воскликнула Ирка. – Пошли на улицу. В народ. Народная мудрость – это сила! Спросим у трех первых попавшихся прохожих, чего они хотят, и все дела!

Аргентинское танго оборвалось, Сева выразительно заиграл «Степь да степь кругом…».

Вернулись с улицы мы через десять минут. Первые трое прохожих на нас даже не посмотрели, четвертый сказал: «Не хулиганьте, девочки!», пятый вздохнул: «Чтобы с глупыми вопросами не приставали», а шестая тетенька приняла нас за представителей депутата и стала подробно перечислять, что надо в первую очередь сделать в нашем микрорайоне. Мы уже скрылись в подъезде, а она все кричала: «И урну на остановке поставить!»

Ирка посидела еще немного у меня и пошла домой. Уроков много задали, особенно по русскому. Сочинение по картине какого-то Бориса усатого…

Папа после ужина предложил сыграть в шахматы. Сыграли. Я, конечно, проиграла… Папа так самодовольно расставлял фигуры для новой партии, что я не выдержала! Отлучилась в комнату на минуточку, поговорила с джинном и вернулась обратно.

– Ну что, еще партейку? – весело спросил папа.

– Давай! – решительно сказала я. А сердце так и колотится! Что получится? Я все ясно Севе растолковала: у всех и всегда выигрывать!

Начали. Через два хода папа «зевнул» слона, еще через три проиграл ферзя, а через семь очень глупых ходов папа… сдался.

– Ну что, еще партейку? – весело спросила я.

– Ну давай… – тихо согласился папа.

Начали. Папа «зевал» направо и налево, проигрывал фигуры, и очень скоро я загнала его короля в угол. Мои слоны чуть его не растоптали.

– Может, тебе фору дать, пап? – произнесла я фразу, которую всегда мечтала сказать.

Папа удивленно смотрел на доску и бормотал:

– Странно… Почему я сделал такой дурацкий ход?

Мне стало грустно. Опять этот Сева все по-своему понял! Не меня умной сделал, а папу – дураком. Беда с этим джинном, просто руки опускаются!

Я вернулась в комнату:

– Сева! Я отменяю желание! Оформляй возврат! Возвращай папе его шахматные способности!

– Это мы запросто! – пулей выскочил из коробки джинн, будто ждал моих слов. – Без проблем. Только пойдет в счет третьего желания, лады?

Вот жулик! Ни за что желание отнял. Да и ладно, мне не жалко. Папа уж очень грустный…

 Последнее желание осталось.

 Я промучилась весь следующий день и решила остановиться на густых волосах или десяти европейских языках. Или нет… Хочу броненосца, точно. Хоть увижу, что это за зверь. А впрочем, лучше собаку. Да, пусть будет собака! Хотя сняться в фильме с Хабенским еще лучше… А может, и нет. Если у меня не окажется таланта, все будут меня ругать, как тот тренер. И Хабенский тоже скажет что-нибудь неприятное…

Поздно вечером, когда до полуночи оставалось десять минут, позвонила Ирка. Я забралась с трубкой под одеяло.

– Слушай, – зашептала она мне в ухо. – Ты еще не загадала ничего? У меня идея. Желание стопроцентное, не подкопаешься. Запоминай! Пускай никто ни с кем никогда не воюет и будет миру мир, а? Как тебе? Это полезнее, чем зубы!

Я же говорила, что Ирка не подкачает! Классное желание! Нет, честно, без дураков. Никаких бомб, никаких снарядов, никаких горячих точек во веки веков. Атомных взрывов больше не будет, черных развалин вместо домов. Будет сплошной мир, цветы и музыка, котята и броненосцы, шахматные турниры и чайные чашки с рыбаками. Всё будет хорошо и навсегда. Сева, ну-ка, ты все равно читаешь мои мысли, давай, приступай к исполнению! А то сейчас наверняка бомба какая-нибудь взорвется. Давай быстрее делай мир во всем мире!

У батареи раздалось хлюпанье, сопение, чпокнула тапочка – Сева выбрался наружу.

– Мне-то что, я могу, – развел он руками в темноте. – Только продержится это недолго… Бесполезная трата последнего желания. А бесполезная потому, – ответил на мои мысли Сева, – что через пять минут кто-нибудь загадает желание в войне победить, и всё. Твой мир будет аннулирован, как противоречащий войне. Нельзя одновременно не воевать и победить.

– Как же аннулирован?.. – Я глядела на джинна во все глаза. – Почему аннулирован? Почему чья-то война важнее моего мира?..

– Да не важнее, – устало объяснил джинн. – А просто наступает очередь следующего желания, которое отменяет твое желание, если оно мешает, вот и всё. Вы логику в школе проходили? А информатику?

Я покачала головой и всхлипнула.

– Минута до полуночи, – сказал Сева. – Хочешь собаку? Или котенка?

Я опять покачала головой.

– Нет уж. Не надо собаку. Давай чтобы мир. Пусть он хоть пять минут продержится, неважно. Зато кого-то не убьют, может быть.

Сева вздохнул, сел на край дивана и погладил меня по голове. Рука у него была сухая и теплая.

– Спи, Виктория Викторовна, двойная победа. Я выполнил все твои желания, можешь отдохнуть. А я пошел…

Он не встал с дивана, не шевельнулся, он продолжал сидеть и только начал таять потихоньку, делаться тоньше, прозрачней.

У меня был джинн, у меня было целых четыре желания, а я так ничего и не придумала, и не сделала! Девочка Женька со своим семицветиком оказалась сообразительнее меня, она хоть Витю вылечила… Мне бы подготовиться, подумать…

– Сева, погоди, – попросила я. – Погоди, пожалуйста, минуточку. Две секундочки!

Он перестал таять и ждал, что я скажу. Сквозь него был виден мой любимый синий стул.

– Сева, какой сок ты больше всего любишь?

– Апельсиновый, – улыбнулся он.

– Я тоже… Мы увидимся еще?

Сева ничего не ответил. Только подмигнул мне почти прозрачным глазом и совсем растаял, вместе с тапочками.

На столе остался полный пакет апельсинового сока.

Меня редко посылают что-нибудь купить. Мама говорит, меня в магазин отправлять – себе дороже. А тут отправили за мукой и сметаной. Муку я быстро выбрала, а над сметаной, конечно, зависла. Сколькипроцентную брать? Пятьсот граммов или триста? Полосатый стакан или голубой?..

– Ай! – завопила женщина в углу, где напитки. – Ты видел, видел?

– Что видел? – ответил недовольный мужской голос. – Что ты орешь на весь магазин?

– Ай! Ну вот же! – еще громче завопила она. – Пакет, смотри, на нем апельсин подмигивает!

Я уронила сметану на пол и бросилась к сокам.

– Что ты выдумываешь… – буркнул мужчина.

Я уже стояла у полки с фирмой J7 и глядела во все глаза на пакеты. Ну… Ну давай же, Сева…

Круглый желтый апельсин на упаковке крутанулся и подмигнул мне желтым веселым глазом.

 Кстати, обращаю внимание на журнал «Октябрь», который периодически выпускает детские номера — целиком состоящие из произведений, адресованных юному читателю. И там тоже можно искать рассказы для совместного чтения с детьми.Есть рассказы, которые лучше давать уже старшеклассникам (хотя в некоторых случаях они вполне доступны и ребятам от 14 лет). Например, такие:

 Нина Литвинец. «Антиквар» (от 14 лет)

Грустный рассказ о стариках, об их восприятии жизни. Там есть и острая социальная линия — сюжет построен на том, как некий жулик-антиквар обманывает пожилую женщину. Вроде бы, с рациональной точки зрения, ничего такого не стряслось, но героиня рассказа не смогла пережить случившееся. «Ее мучила совесть, она чувствовала себя предательницей — по отношению к Алеше, к совместно прожитым счастливым годам, к совместно нажитым вещам, не представлявшим антикварной ценности, но таким дорогим им обоим». Благодаря таким рассказам подростки гораздо лучше смогут понять внутренний мир своих бабушек и дедушек.

рассказ

Деньги кончились неожиданно. Еще вчера Анну Вячеславовну радовал приятный шорох купюр в видавшем виды портмоне, а сегодня во всех его отделениях она смогла обнаружить только одну мятую пятидесятирублевку. До пенсии оставалось больше недели. Анна Вячеславовна постаралась сосредоточиться, припоминая, на что умудрилась потратить столь значительную — по ее представлениям — сумму. Впрочем, и так было ясно. Когда она поскользнулась на схваченной гололедом плитке возле универсама (так Анна Вячеславовна по старой памяти называла ближайший супермаркет), какой-то добрый человек отвез ее на своей машине в ближайший травмопункт. Там определили растяжение связок и велели ногу не нагружать, делать компрессы и мазать специальной мазью. Мазь оказалась дорогущая, да еще из травмопункта до дома пришлось добираться на такси, которое ей любезно заказали в регистратуре. Такси стоило немыслимых денег. А перед этим она еще навестила подругу, такую же вдовствующую старушку, как она, принесла ей дорогих «мишек» из прошлого времени (Катя всегда была сластеной, при этом сахар у нее был в норме, не то что у Анны Вячеславовны) и несколько штук ярко-оранжевых мандаринов. Когда она лежала дома с растяжением, пришлось дополнительно заплатить соцработнику за уборку — Анна Вячеславовна терпеть не могла неухоженности, отличающей квартиры многих пожилых людей. Да еще сразу после пенсии порадовала себя рокфором, ставшим после введения санкций невероятно дорогим, и маленьким пакетиком свежемолотого, восхитительно пахнущего кофе. А вчера покупала продукты. Вот и набежало.

Конечно, можно было позвонить сыну в Ленинград (к Санкт-Петербургу Анна Вячеславовна так и не смогла привыкнуть) и попросить прислать денег, он бы прислал наверняка, немедленно. Но Анна Вячеславовна просить и одалживаться не любила. Вместо этого она принялась размышлять, как на пятьдесят рублей прожить оставшиеся до пенсии дни. И прожила бы — картошки, круп, чая и сахара в доме было достаточно. Но сегодня утром она обнаружила, что в пластинке ежедневно принимаемого арифона осталось только две таблетки, да и валокордин, без которого давно уже не заснуть, заканчивался. Необходимо было что-то придумать.

Она присела на диван и обвела взглядом гостиную. Следовало что-то продать из содержимого большой, внушающей почтение горки. Сын просил никогда этого не делать, сразу обращаться к нему, но Анна Вячеславовна была уверена, что он и не заметит отсутствия какой-нибудь изящной чашки или молочника. К вещам сын был равнодушен, единственное, что вызывало в нем трепет, — книги. А книг у Анны Вячеславовны было достаточно. Главной ее радостью было чтение, а не телевизор, как у большинства стариков. Телевизор Анна Вячеславовна терпеть не могла из-за рекламы и смотрела только иногда канал «Культура», там рекламы не было. Но хорошие старые фильмы и там показывали редко.

Анна Вячеславовна выбрала статуэтку давнишнего немецкого производства, тщательно протерла и упаковала в несколько слоев старых газет. Потом отправилась в комиссионный магазин (он так и назывался — «Комок»), к счастью, расположенный совсем недалеко. Однажды в такой ситуации она уже продала там кобальтовый кофейный сервиз. Ее ждало разочарование. Словоохотливая владелица «Комка» обвела рукой сплошь заставленные посудой, статуэтками, сервизами и хрусталем полки, вздохнула и сказала, что взять что-то «в деньги», об этом не может быть и речи, только на комиссию, да и то неизвестно, когда все это продастся, спрос в последнее время резко упал, денег у народа не стало. В утешение она дала Анне Вячеславовне телефон какого-то антиквара, который может приехать на дом и купить все за живые деньги, но, конечно, дешевле. Анна Вячеславовна побрела домой.

Дома она после некоторого раздумья набрала записанный номер. Посторонних людей в доме она не любила, но тут уж деваться было некуда. Голос в телефонной трубке внушал доверие. Он выслушал Анну Вячеславовну, уточнил кое-какие детали, записал адрес и пообещал подъехать сегодня же, во второй половине дня. Часа через два в домофон позвонили. Анна Вячеславовна нажала кнопку и отперла входную дверь. Антиквар оказался сравнительно молодым человеком приятной наружности, живым, общительным и располагающим к себе. «Ну, показывайте, что у вас тут есть», — по-хозяйски огляделся он. Анна Вячеславовна показала статуэтку. «А вот это что? А это?» — продолжал спрашивать тот, выгребая из горки все новые и новые предметы. Анна Вячеславовна заикнулась было, что ничего больше она продавать не собирается, ей бы только до пенсии дожить. «А перед следующей пенсией снова ко мне позвоните? Что ж я и буду каждый раз так за одной вещью ездить? Давайте создадим задел, чтоб у вас был небольшой капитал на черный день», — молодой человек звучал убедительно. К тому же Анна Вячеславовна чувствовала, как на нее накатывает усталость, сегодня днем ей так и не удалось вздремнуть после обеда со своим любимым Диккенсом. Сил сопротивляться не было. В конце концов, подумала она, сын после ее смерти все равно все будет распродавать и раздаривать, не повезет же он это в Ленинград. Пару раз она у него в последние годы гостила. Невестка (второй брак, моложе Саши на пятнадцать лет, и опять нет детей) старательно следила за модой, и квартира у них была вся какая-то суперсовременная, с дурацкой, придуманной популярным дизайнером планировкой, с большими пустыми пространствами (в квартире должен быть воздух, говорила Тася) и полным отсутствием старых вещей. Нет, сын все равно будет все продавать, решила она. «Что ж это у вас все Германия, все послевоенное, а настоящего антиквариата нет?» — спросил молодой человек. Анна Вячеславовна объяснила, что его у нее и быть не может. Жили они до войны в Ленинграде, а в блокаду, она тогда еще девчонкой была, все, что было сколько-нибудь ценного, выменяли на хлеб. А сестры мамины жили в Царском Селе, там немцы были, их угнали на работу в Германию. А когда они вернулись, в квартире ничего не было. Иконы очень жалко, сказала Анна Вячеславовна, они старинные были, намоленные. Молодой человек поддержал разговор. «Да, — сказал он задумчиво, — самые большие антикварные коллекции сложились именно в Ленинграде во время блокады. Как вообще вы все это пережили, ваше поколение?» Анна Вячеславовна вспомнила вдруг, как в квартире, куда она с матерью пришла обменять на хлеб две кузнецовские статуэтки, кошка пила молоко из блюдечка на полу и как ей почти до обморока хотелось этого молока. Ей почему-то стало неприятно.

Молодой человек что-то подсчитывал на калькуляторе, проверял посуду на отсутствие трещин. «Вот за это все — пятнадцать тысяч триста рублей, — сказал он. Я даю самую лучшую цену, спросите у кого хотите». От названной суммы у Анны Вячеславовны слегка закружилась голова. Чтобы немного выгадать время на размышление, она предложила молодому человеку чаю. «С удовольствием, — ответил тот, — с утра на ногах, пить хочется ужасно». Анна Вячеславовна пошла на кухню ставить чайник. Когда она вернулась с подносом, на котором стояли чашки, сахарница и корзинка с печеньем, молодой человек рассматривал книги. «Я смотрю, и книг у вас старых нет», — сказал он. Старых, антикварных книг у Анны Вячеславовны действительно не было. Зато были книги любимые.

Пока они пили чай, она рассказывала молодому человеку свою жизнь. Наверное, это было лишнее, но старым людям иногда так хочется что-то рассказать, и чтобы их слушали. Молодой человек слушал внимательно. «Мы с Алешей познакомились уже после войны, — рассказывала она, — он был фронтовик, герой, а я девчонка, школу только заканчивала. Как увидела его в сквере перед Казанским собором, он с друзьями был, так сразу и влюбилась. С первого взгляда. И он на меня внимание обратил, мы потом еще в Доме Зингера столкнулись, в книжном. Тогда и познакомились. Переписывались, а после выпускного сразу расписались. Я в Москву переехала. Он тогда в Академии Фрунзе учился. А в Ленинград они на экскурсию приезжали. Трудно жили, голодно. Комнату снимали, хозяева строгие были, а я ничего не умела. Но знаете, это такое счастливое время было, ничего потом лучше не было, даже в Германии. В Академии вечера устраивались, мы всегда ходили. Один раз приехал поэт Симонов, стихи свои читал и столько интересного рассказывал. Алеша к нему с книжкой подошел, он с ней на войне не расставался, потрепанная такая, в сорок втором издана, «Фронтовые стихи». Там и «Жди меня», и «Сын артиллериста», и «Ты помнишь, Алеша…» Мы все эти стихи наизусть знали».

Она сделала паузу и отхлебнула чая. Хотелось вспоминать и вспоминать. Молодой статный Алеша в ладно сидящей военной форме с боевыми наградами, красивый поэт с седыми висками и умными, немного грустными глазами, и рядом худенькая девчонка-блокадница в платье, слегка перешитом после выпускного. Платье было из белого парашютного шелка, купленного на барахолке, но об этом никто не догадывался. «И что потом?» — спросил молодой человек. «Алеша попросил его на книге расписаться. А тот, как узнал, что его зовут Алеша, написал: Ты, конечно, помнишь, Алеша, дороги войны… Счастья тебе в мирной жизни! На меня посмотрел и хитро так подмигнул». Молодой человек заинтересовался. «А увидеть автограф Симонова можно?» Анна Вячеславовна встала и подошла к книжным полкам. Достала тоненький ветхий сборник на желтой бумаге, старательно упакованный в пластиковый пакет, осторожно вынула и раскрыла первую страницу. Молодой человек внимательно разглядывал симоновский автограф, обратил внимание на год издания, перелистнул несколько страниц. «Добавлю за это тысячу двести, всего будет шестнадцать с половиной», — произнес он. «Что вы, что вы, — замахала руками Анна Вячеславовна, — это не продается». Молодой человек не стал настаивать.

«А наград у вашего мужа много было?» — спросил он. «Много, очень много, — ответила Анна Вячеславовна. — Он на войне в разведке был. У него два ордена Боевого Красного Знамени, две медали «За отвагу», еще «За боевые за­слуги», ну и «За взятие Будапешта», еще чего-то, я уж и не помню». «А посмотреть можно?» — спросил молодой человек. Анна Вячеславовна покачала головой. «Это все у сына, в Ленинграде. Когда Алеша умер, я все ему отдала, пусть хранит».

Молодой человек попросил пачку старых газет и принялся паковать вещи. Анне Вячеславовне подумалось, что зря она отдает это блюдо, Алеша любил на нем к приходу гостей красиво раскладывать фрукты. А в этом чайнике он заваривал удивительно вкусный чай. Она хотела было забрать то и другое, но молодой человек уже проворно запаковал все и аккуратно сложил в принесенную с собой сумку. Хрусталь он не взял. «Сейчас только цветной идет», — пояснил он. Анна Вячеславовна порадовалась, что хотя бы ваза, в которую ко дню ее рождения Алеша всегда ставил охапку цветов, останется с нею. Молодой человек аккуратно отсчитал деньги и положил на стол. «Обращайтесь, — сказал он. — Можете подругам своим меня порекомендовать. Я всегда даю лучшую цену». Анне Вячеславовне хотелось, чтобы он поскорее ушел, и отчего-то было стыдно.

«Да, вы знаете, у меня к вам будет небольшая просьба, — сказал молодой человек. — У меня есть друг, он фанат Симонова, трясется над каждой его строчкой. Можно я возьму вашу книжечку на пару дней, другу покажу, он автограф сфотографирует. Через два дня верну. Коллекционеры, они знаете, сумасшедшие люди». Анна Вячеславовна хотела отказать, но язык не повернулся. Человек ведь действительно любит Симонова, ему важно этот автограф увидеть своими глазами. Не так много людей сейчас поэзию Симонова ценят. Вот и юбилей его столетний как-то незаметно прошел. Даже «Жди меня» по «Культуре» не показали. Молодой человек расценил молчание как согласие и быстро сунул книжку в сумку. Дверь лифта захлопнулась.

Через два дня он не появился. На пятый день Анна Вячеславовна позвонила ему сама. «Я в командировке, не в Москве, — ответил молодой человек. — Приеду через два дня — и сразу к вам с книжкой». После этого разговора прошла неделя. Анна Вячеславовна позвонила еще раз. «Да-да, я все помню, — ответил молодой человек. — Завтра я у вас». Так продолжалось с месяц. В конце концов, молодой человек предложил заменить утраченную книжку собранием сочинений Симонова. «Ну как вы не понимаете, — чуть не плакала Анна Вячеславовна, — там же автограф Симонова. Алеше. Это для меня так важно». Молодой человек помолчал в трубку. «Это всего лишь книга, — сказал он. — Стихи Симонова вы найдете в любом другом издании, и в Интернете их полно. А автограф, ну что автограф. Всего лишь несколько слов, написанных давно умершим человеком. У него даже могилы нет, прах по полю развеяли. Ну, извините, так получилось». После этого он перестал отвечать на звонки.

Анна Вячеславовна прожила ужасный месяц. Ее мучила совесть, она чувствовала себя предательницей — по отношению к Алеше, к совместно прожитым счастливым годам, к совместно нажитым вещам, не представлявшим антикварной ценности, но таким дорогим им обоим. «Прости меня, Алеша», — говорила она всякий раз, засыпая и просыпаясь. Вместо молитвы. Вскоре она слегла и больше уже не вставала. Сын приехал проведать заболевшую мать, нанял сиделку, веселую и разбитную молдаванку, постоянно пристававшую к Анне Вячеславовне с какими-то дурацкими шуточками, и совершенно не заметил изрядно опустевшей горки. А про автограф Симонова Анна Вячеславовна сказать ему побоялась. Да и ни к чему. Это касалось только ее и Алеши, с которым ей скоро предстояло увидеться.

 Олег Рябов. «Смерть старика» (от 16 лет)

В этом очень лирическом, пронзительном, берущем за душу рассказе есть очень важная тема — приход к вере. Если читать его вместе с детьми, это будет способствовать духовному сближению старших и младших.

Олег Алексеевич Рябов родился в 1948 году в г. Горький. Окончил Политехнический институт по специальности "радиоинженер". Первая публикация состоялась в 1968 году. Первая книга — повесть о войне "Письма отца" — вышла в издательстве "Молодая гвардия" в 1988 году. С тех пор вышли пятнадцать книг стихов и прозы. Печатался в журналах "Наш современник", "Нева", "Север" и др. Лауреат конкурсов "Ясная Поляна" и "Болдинская премия". Член Союза писателей России, российского ПЕН-центра, Национального союза библиофилов. Главный редактор журнала "Нижний Новгород".

РАССКАЗЫ

СМЕРТЬ СТАРИКА

Старику снился сон.
В трюме корабля пахнет машинным маслом и горячим металлом, тусклое освещение, что-то кричит ему чумазый механик Михалыч, блестят взад-вперед мощные шкивы и шарниры. Бум-бум, бум-бум, бум-бум.
Он капитан. Он ведет свой колесный буксир из затона. И вдруг — удар! Это — корабль садится на отмель. Он не видит, как падает Михалыч — он просыпается. И "бум-бум, бум-бум" — это не машина, а сердце так бухает. И корабль на мель, это — не корабль, а сердечко что-то забарахлило — вот и проснулся.
Землечерпалки все старые китайцам продали, а на новые денег жалко.
Сто лет назад заботились о реке, не давали ей заилиться, с весны до осени дноуглубительными снарядами фарватеры обустраивали, а сейчас... Да разве подпорные дамбы помогут, если в водохранилищах все дно тиной зальнуло, а родники и речки на глазах умирают.
Старик посмотрел на часы, понял, что больше не уснет и надо вставать. Он уже три года жил один в трехкомнатной квартире, с тех пор, как похоронил свою старуху. Дети предлагали съехаться, но мысль о продаже квартиры, жилья, где прожил почти всю сознательную жизнь, приводила его в состояние близкое к отчаянию, и старик не мог этот вариант даже обсуждать. Да и покинуть дом, в котором все соседи были как родные, походило на предательство.
Звали дети его жить к себе: благо у них отдельный дом-коттедж почти в центре города, и комнат в нем хватает. Так проще, в случае чего, присмотреть за стариком, а квартиру можно сдавать. И вроде бы все решили, и старик переехал к детям, прожил с неделю. Но когда образовались потенциальные квартиранты, пожелавшие осмотреть его жилплощадь, чтобы снять ее на довольно длительный срок, и старик услышал, как будут выброшены на помойку и его фотографии, и его книги, и его кресла с диванами, он просто покачал головой и сказал: "Я буду жить здесь". Он не мог своими руками разорить гнездо, построенное его старухой. И дети поняли, что убедить старика еще раз им не удастся.
Солнышко в окно светило ярко и даже припекало. Сегодня праздник — дети в гости пригласили. Поздняя в этом году Пасха. А вот сегодня Вербное воскресенье, и задумал еще раньше старик самостоятельно нарезать вербы, благо она уже распустилась, и местечко он подглядел: между гаражей, рядом с заброшенным стадионом "Водник". Когда-то на нем проходили чемпионаты страны по конькам, бегали герои: Евгений Гришин, однорукий Матусевич. А сейчас — стыдоба: дорожки порушены, на газоне полынь вымахала, скамеечки деревянные все бомжами на костры пущены, одни столбики бетонные торчат.
Хотя что в такой день о грустном. В такой день о добром хочется думать — о подарках. А лучше подарка в Вербное воскресенье, чем букетик вербы, не придумать. Хотя для внучонка Федьки у него есть машинка в коробочке, давно уже прикупил, а старшей Катеньке есть бусики малахитовые, бабушкины: пора — ей уже тринадцать лет.
Старик проглотил утренние таблетки, побрился, достал чистую белую рубашку, съел творожный сырок с чашкой теплого некрепкого чая. Потом он долго искал и не нашел свой старый перочинный ножик, пришлось взять столовый.
Вербу было видно из-за забора, и ее пушистые зачата, выскочившие из почек, уже дразнили, но добраться до нее было нелегко. Зима здесь задержалась, и сугроб между гаражами, по которому надо было добираться до куста вербы, был очень глубоким, снег тяжелым, водянистым и рыхлым. Старик полез, проваливаясь по колено, часто останавливаясь и отпыхиваясь.
Бум-бум, бум-бум! Это сердечко, там пять железяк торчат, стенты. Только на таблетках оно теперь и держится. Профессор в клинике сказал, что приматы вообще живут до сорока, а остальное — химия! И все же интересно: на какую отмель я во сне наскочил! Если шел на колесном буксире, значит, это — год шестьдесят пятый, может, пониже Васильсурска? Чебоксарской ГЭС еще не было, а отмелей там было всегда больше чем достаточно. А впрочем, не мель это была, а сердечко!
Вылазка за вербой оказалась удачной: нарезал целый букет, на удивление красивый. Но пришлось идти домой и прилечь на полчасика, отдохнуть. Лежал на диване. Солнечные лучи пробивались через окно и радовали, наполняя комнату, заполненную старыми вещами и убегающими воспоминаниями, ожиданием весны. Да каким ожиданием — весна пришла.
В гости пошел через сквер, в котором стоял храм во имя Святых Петра и Павла: хотелось освятить вербочку. В советские времена храм был закрыт. В помещении расположился детский кинотеатр "Пионер", и старику без труда вспоминалось, как в послевоенные годы они с мальчишками бегали смотреть по нескольку раз "Тарзана" с легендарным олимпийским чемпионом красавцем Джонни Вайсмюллером в главной роли. В фойе стояла большая, двухметровая, покрашенная белой эмалевой краской фигура легендарного пограничника Карацупы с его верной овчаркой Индусом. Карацупа был героем: он лично застрелил сто пятьдесят шпионов, а триста задержал живьем; и почти все мальчишки тогда хотели стать пограничниками.
Рядом со статуей на лавочке сидела бабушка и рассказывала перед сеансом ребятам сказки. Может быть, это была бывшая учительница, и, может, не такая уж она была и старая, но одета была так и так себя подавала, что для мальчишек, конечно, сразу становилась бабушкой. А вот как ее звали, не вспоминается.
На последнем вечернем сеансе двери из сквера в зрительный зал не закрывались, и заходила туда молодежь без билетов, чтобы в темноте пообниматься да нацеловаться всласть. Глупые, но приятные воспоминания.
Теперь храм восстановили, освятили, и службы в нем идут регулярно. Но старик к вере так и не обратился — поздно, не получилось. Хотя пробовал. Вокруг храма все теперь вычищено, благоустроено, и памятник механику-самоучке Кулибину, чьим именем скверик назван, приятно смотрится.
Старик вошел в храм, перекрестился, отыскал взглядом прилавок со свечами и подошел
— Матушка, дай мне две свечки по пятьдесят рублей, — старик протянул сотенную бумажку, а другую сотенную просунул в ящичек с надписью "На восстановление храма", — И подскажи мне, пожалуйста: как мне освятить вербочку мою?
— Ты, батюшка, опоздал, служба-то в двенадцать закончилась, и отец Михаил уже пошел переодеваться. А ты возьми нашу, уже освященную, вон — в ведре стоит.
— Нет, матушка. Мне эту надо освятить, я ведь за ней сам ходил! — хотел старик сказать, что лазал, да слукавил.
— Тогда положи ее на аналой и помолись. Здесь ведь сегодня все святое. Батюшка Михаил и окропил, и покадил все старательно. Хорошая служба была, и народу было много.
И тут откуда-то сбоку, из неприметной дверки вышел в зал молодой мужчина в демисезонном пальто, улыбчивый, с небольшим полиэтиленовым пакетом в руке и с шапкой под мышкой.
— Тетка Вера, подержи, — обратился он к женщине за прилавком, а сам подошел к самому амвону, что-то там стал разглядывать или молиться.
— Вот он, наш батюшка, отец Михаил, — шепотом сообщила старику тетка Вера, отвечавшая за свечную торговлю, — спроси у него.
В тот момент батюшка, раз это был он, перекрестившись на Царские врата, вернулся к прилавку.
— Батюшка, отец Михаил, — обратился к нему старик, — сходил я, нарвал вербочки, лазал по сугробам и хочу сейчас внучат своих навестить, поздравить их с праздником, а освятить-то и опоздал. Как мне быть? Может, поможете?
— А ты сам-то в храм ходишь ли?
— Нет. Редко. Лоб крещу, а молитву только одну выучил. Ну, думаю, что у внучат все лучше будет, чем у нас было, в этом плане.
— Что же ты поздно пришел? Я уже переоделся.
— А что, в цивильном-то нельзя?
— Да можно, конечно. Давай свой букетик.
Батюшка скинул пальто на прилавок к тетушке Вере и скрылся где-то в углу храма через ту самую неприметную дверку. По крайней мере, старик даже не заметил как. Ждать пришлось почему-то долго. Тетка Вера даже усадила старика на стул. Батюшка вернулся снова, улыбаясь.
— Ну вот, дед, держи, — все освятил, тебя благословляю, и твоим внучатам благословение мое передай. И вот еще образок возьми.
Батюшка почти сунул в руку старику бумажную иконку: Иисус ехал на осле. Правильно: ведь Вербное воскресенье это и есть въезд Господа нашего в Иерусалим, — сообразил старик.
На улице старику стало не по себе: не то чтобы плохо, но голова закружилась. Может — от солнышка? Он шел вдоль скамеек, на которых сидели старухи и нищие, раздавая им всем по монетке, специально взял дома из коробки, куда ссыпал мелочь из карманов. Около последней скамейки он остановился передохнуть, а потом и сел, сняв свою капитанскую фуражку без кокарды.
"Надо какую-нибудь палку или клюшку купить. Говорят, с палкой легче ходить. С другой стороны, как-то стыдно: почтенный, но вполне еще мужской возраст", — подумал про себя.
Мимо шли люди, но в голове стоял туман, и никак не фиксировалось происходящее рядом. Проходила молодежь, веселая, крикливая, уверенная:
— Что, полковник, кокарду-то с советским гербом снял с форменной фуражки? Стыдно, что ли, стало? Не стыдись, мы гордимся вами, стариками. Вот тебе, купи себе на барахолке настоящую кокарду, заслуженную, нацепи и носи, — молодой парень остановился около старика, пошарил в заднем кармане, вытащил тысячерублевую купюру и небрежно бросил ее в лежащую на скамейке фуражку старика.
— Храни вас Господь, — прошептал старик, но получилось как-то неуклюже.
Шел по главной аллее парка. Дымились среди вековых лип костерки из собранных в кучи прошлогодних полуистлевших листьев. Почему-то вновь стало легко дышать, слышался смех ребятишек, грачиный истошный весенний грай. Дальше ехал на трамвае.
Дома были только внучата, сын с невесткой ушли в магазин, вот-вот придут. Старик вручил подарки своим Федьке и Катеньке, пришил памятку, похлопав вербными прутиками по рукам и спине своих внучат. Федька все хвастал, что научился букву "р" выговаривать, и демонстрировал, Катенька совсем девушкой стала: засмущалась, бусики в ладошки сгребла, деда в щеку чмокнула и убежала.
Старик устроился на диване дожидаться старших детей.
Когда те вернулись с покупками, старик сидел на диване и, казалось, спал со счастливой улыбкой. Рядом лежала его перевернутая фуражка с иконкой и тысячерублевкой внутри.
— Папа! — тронула его невестка за плечо.
Старик повалился.


ГУБЫ РУСАЛКИ

Эту тайну я ношу в себе уже пятьдесят лет. И не делился я ей не потому, что в ней есть что-то постыдное или порочное, запретное или заповедное, — нет, просто рассказывать ее не интересно было: и не поверят, и засмеют, или просто не придадут того значения, которое она имеет для меня или имела.
Давным-давно, когда мне было лет двенадцать-тринадцать, отдыхали мы летом с родителями на какой-то турбазе, где-то на Оке, то ли на Кусторке, то ли в Чулково. И наладился я там ловить красноперок в местном проточном озере. Рыбки были крупненькие, жирненькие, я их солил в эмалированной кастрюле с отломанной ручкой и развешивал вялиться на солнышке.
Озеро было лесное, но довольно большое. Находилось оно в паре километров от турбазы, и купаться в нем из-за коряг было не очень, и все ходили купаться на Оку, где заодно можно было поваляться на золотом песочке. Зато рыбы разной было в том озере предостаточно, и добежать мне до него было десять минут. Пользовался я без зазрения совести чьим-то бесхозным ботником, запрятанным в прибрежную осоку и привязанным пеньковой веревкой к корню упавшей ивы. Точнее, это был не ботник: ботник — это же долбленка, а тут была довольно вместительная плоскодонка. И конечно, она была не бесхозная — хозяин у нее, конечно, был, просто я о нем не думал, а потому и не заморачивался.
Удочку мне соорудил батька — раздобыл у кого-то из местных и леску, и крючок, и пробку для поплавка. С вечера я брал в столовке пару кусков ржаного хлеба, заходил на кухню, капал в хлеб подсолнечного масла из чьей-нибудь бутылки и, размяв его в приличный и ароматный ком, засовывал в карман. Утром вставал с восходом солнышка, и два-три часа до завтрака были мои.
Иногда я и окуней ловил, но для этого надо было идти в деревню, чтобы накопать навозных червей, а красноперку — можно на хлеб. К тому же красноперок приятнее и интереснее ловить — конечно, когда они ловятся. Гребнешь веселком пару раз, встанешь среди кувшинок и лилий белых, привяжешься концом пеньковым к листочкам водорослей, чтобы ветром не сносило, и такое напряженное ожидание охватывает и предвкушение.
Вот тогда-то та странная история со мной и произошла, которая смущала меня потом всю жизнь. Скатал я из хлебного мякиша катышек в пальцах, насадил его на крючок, закинул и сижу. А сам тем временем руку в воду опустил и тру пальцы, чтобы остатки хлебные смыть, и тут чувствую, что меня что-то за палец трогает. Сам я, конечно, в этот момент следил за поплавком, но, почувствовав прикосновение, отвлекся, глянул и увидел, как мой палец целуют или облизывают красивые женские губы. Полные такие и довольно твердые, я это прямо почувствовал. И цветом они были холодные и бледные, точнее — бледно-голубые и бледно-розовые одновременно.
Я понял, что это — русалка. Постаравшись не испугаться и не напугать ее, вещички я быстренько свои собрал, удочки смотал и погреб домой. Про этот случай я никому не рассказывал. Через день кончилась наша смена на турбазе, уехали мы с родителями домой, и забыл бы я про свою русалку.
Но судьба моя сложилась потом так, что постоянно мне приходилось сталкиваться с разной нечистью и в прямом, и в переносном смысле. Пока учился я, подрабатывал охранником в сумасшедшем доме — вот уж насмотрелся да наслушался разных фантазий! Потом дипломная работа в институте была у меня по глухой домовой резьбе, а там опять все эти берегини, фараонки да русалки. А по работе пришлось помогать людям бороться и с полтергейстами, и с приведениями, и с прочей дрянью. Потому и книги-то в домашней библиотеке стали странные такие подбираться: Чулков "Абвега русских суеверий", или Максимов "Нечистая, неведомая и крёстная сила", или Афанасьев "Поэтические воззрения древних славян на природу", или уж вообще — пятитомник Шафарика "Славянские древности", вышедшие в Праге в первой половине девятнадцатого века.
Про тот случай с русалкой я никому не рассказывал, и не потому, что чего-то смущался или боялся — просто я забыл про него. А вот рассказы посторонних, ну и знакомых, да и близких мне людей про домовых и банников, лесовиков и кикимор я люблю слушать. И конечно, не надо мне объяснять, да и я объяснять никому не собираюсь, что стирать грязное белье в озере или в речке нельзя, и выливать нечистоты туда нельзя, а уж бить палкой воду или ночью купаться — вообще дурь несусветная. Для этого и умницу Пушкина не надо вспоминать, у которого Балда веревку запустил в озеро, чтобы чертей мучить.
Правда, одну странность с годами я стал в себе замечать: не люблю я купаться, хотя и на Волге вырос. Полежать на песочке, погреться, позагорать — могу, и с удовольствием! А вот в воде мокнуть — не хочу! Ну, бывает — в речку в жару окунусь или в море за компанию залезу поплескаться и морской водой пополоскать носоглотку для здоровья. Но в озеро, где ила по колено, и коряги, и водоросли, меня не заманишь!
Прошло много лет: наверное — пятьдесят, и пришлось мне вспомнить ту детскую встречу на озере с моей русалкой, поцеловавшей мне пальцы. Ловили мы как-то окуней с моим семилетним внучонком Максимом в таком же лесном озере, каких тысячи в наших краях. И высоченные темные ели наклоняются так же над водой, и белые лилии с желтыми кувшинками радуют глаз, и окунь клюет бодро, и ручей довольно широкий впадает в озеро. Зеркало воды изредка покрывается мелкой рябью, и тогда солнце дробится, отражаясь, и слепит глаза голубыми, зелеными и розовыми осколками.
Только лодка у нас уже цивильная, резиновая и удочки легкие, современные, из композитных материалов.
Сидим мы, на поплавки посматриваем, обсуждаем перспективы "Арсенала" на текущем чемпионате Англии. Середина июня, жарко, время к полудню, и тут Максимка вдруг мне говорит:
— Дед, а что это там в носке плещется так здорово в воде?
Я посмотрел в дальний конец озера, куда показывал внук. Там происходило что-то необычное: непонятно кто, очень крупный, довольно периодично, раз в минуту, поднимал в воздух высокий и очень объемный столб воды, брызгами разлетающийся по сторонам.
— Наверное, это медведь рыбу ловит, — попытался я отшутиться от Максимки, продолжая всматриваться в носок озера, где сквозь заросли камыша и осоки впадал лесной ручей. К этой моей шутке присоединялась доля тревоги: я знал, что в ближайшем охотничьем хозяйстве в прошедшую зиму было зафиксировано одиннадцать медвежьих берлог.
Спустя некоторое время мы с Максимкой смогли проанализировать происходящее и понять, что фонтан брызг возникает всегда в одной точке, и потому, скорее всего, это бобер попал в поставленную браконьерами рыбацкую сеть. Хотя за двести метров, глядя против солнца, ни медведя, ни бобра, ни еще кого-то разглядеть с достоверной точностью мы не могли.
— Максим, — сказал я внуку, — если это бобер запутался в сетях, надо его спасать.
Мы смотали по-быстрому удочки, и я торопливо погреб к точке непонятного для
нас явления. Приблизиться к устью ручья мы не смогли: отмель, нанесенная ручьем, была огромной, и на очень большом пространстве глубина была не больше двадцати сантиметров. Мы уткнулись в эту отмель и поняли, что дальше не продвинемся. Но этого было достаточно: на площади в сто квадратных метров прямо перед нами разыгрывалось невероятное зрелище.
Полтора или два десятка огромных рыбин в метр длиной, с толщиной туловища не меньше трехлитровой банки, выпирая из воды на пять, а то и десять сантиметров, кружили по отмели, наскакивали друг на друга, выпрыгивая при этом иногда в воздух. Их спины рассекали воду мощно, и нам хорошо была видна отливающая розовым чешуя, размером с юбилейную рублевую монету. Несколько раз они натыкались на нашу лодку, и мы чувствовали, как они сильны и как они заняты своим делом. Это был нерест: рыбины метали икру.
Мы с внуком с изумлением минут двадцать наблюдали этот рыбий фестиваль. Казалось, что мы им совершенно не мешаем и они на нас никакого внимания не обращали. Молча, совершенно ошарашенные, мы возвращались домой. Вопросов было много.
Не доехав до дома моего товарища, к которому мы приехали в гости на рыбалку, я заскочил к местному браконьеру и бывшему егерю, которого хорошо знал не только я, но и весь район. (Место, в смысле район и деревню, я умышленно не называю, чтобы было неповадно туда поехать любителям фантастической рыбалки.) К счастью, мой браконьер был дома, и ковырялся он в разобранном на составные части подвесном моторе.
— Коля, — обратился я к нему, — расскажи нам с Максимкой, что мы сейчас видели?
Браконьер Николай с любопытством посмотрел на нас.
— Что, на пруду были?
— Да.
— И видели?
— Мы всё видели. Это фантастика! Но мы ничего не поняли. Это что — карпы?
— А чего тут понимать? Это — не карпы. Это — сазаны, у сазанов мясо красное, как у говядины. У них — нерест. Они нерестятся один день в году. Вам повезло. Завтра их уже никто не увидит. И не поймает. И кто только и как только не пытался их словить — ничего не получается. Их в пруду штук тридцать-сорок таких больших. Вон во двор пошли.
Николай открыл ворота, и мы вошли в крытый двор. Посреди на дощатом полу лежала крупная рыбина, почти с метр длиной. Она еще шевелила жабрами.
— Так ты ее только что поймал? Как?
— Только что! Я видел вас на лодочке на другом конце пруда. Вилами я его вон из кучи навозной достал, в сапогах болотных по колено зашел и ткнул. Я каждый год одного беру, больше не надо. В нем девять с половиной килограмм. Чуть-чуть до десяти не дотянул.
Максимка тем временем подошел к рыбине и открыл у нее рот. И тут я вновь увидел эти губы! Те губы — губы моей русалки, которые меня трогали пятьдесят лет назад: большие, женские, сочные, фарфоровые, чуть голубые и чуть розовые.

 Андрей Волос. «Калитка» (от 16 лет)

Рассказ о том, как у старика умерла жена, и он утратил смысл жизни — и это повод для разговора о том, что любовь дает придает жизни смысл. Тут можно поговорить о том, как хрупка человеческая жизнь. Рассказ завершается тем, что старик, поплакав на могиле жены, переступает через низенькую оградку, не открывая калитки, и вдруг задумывается: Господи, что же такое человеческая жизнь? Вот так перешагнул — и ты в мире живых, перешагнул обратно — и ты уже в каком-то другом мире.

Андрей Волос родился в Душанбе. Окончил Московский институт нефтехимической и газовой промышленности им. Губкина. Публикуется в журналах «Октябрь», «Новый мир», «Знамя» и др. Автор нескольких романов и книг рассказов. Лауреат международной литературной премии «Москва-Пенне» (1998), Государственной премии РФ (2000), «Русский Букер» (2013). Живет и работает в Москве.

 Два раза в год он выбирает сухой солнечный день – один, как правило, в первых числах мая, другой в начале октября.

Встает рано и тут же, только как следует прокашлявшись и покурив, начинает собираться.

Зайди речь о каких-нибудь полноценных сборах, дело могло бы серьезно затянуться: в тесной квартирке всегда все не на месте и за каждой мелочью приходится по-собачьи рыть по всем углам.

Начнет что-нибудь искать. Потыркается в комнате, подвинет пару стульев с наваленными на них ворохами одежды, поваляет туда-сюда груду тряпья на двуспальной кровати (давно уж не используется по назначению: спанье он завел в кухне на куцей кушетке, для укрывки приспособив засаленный бушлат – в нем Маша выводила Жульку, покуда та ненажралась крысиного яда). Заглянет под диван, не потревожив молчаливую стаю мохнатых зверьков свалявшейся пыли. Пошарит в полупустом шкафу, откуда сиротски выставился рукав не доеденного молью коричневого пальто. Бросит дверцы нараспашку, раздосадованноматькаясь, выйдет на замусоренную кухню, там оглядится. Даже в санузел заглянет – нету. В конце концов плюнет – и возьмет вместо искомого нужного то, что хоть каким боком подходит.

При жизни Маши то ли ничего похожего не было, то ли он просто не замечал. Во всяком случае, ни в каких сборах никогда не участвовал: все как-то само собой проворилось. Даже, скажем, на рынок Маша пошлет в воскресенье за картошкой, и то: он еще в подштанниках путается, а в прихожей уже сумка стоит и кошелек с деньгами под расчет с самого верху.

Но, как жены не стало, все почему-то очень быстро устроилось именно так – нечисто, бестолково и неряшливо.

В общем, собирайся он по случайному делу, убил бы полдня, а к вечеру понял, что так и не собрался. Есть у него такое в характере.

Бывало, возьмется лампу перевесить. Дело нужное, давно уж просится: на прежнем месте только в глаза лупит и никакого толку, а на новом будет как раз. Полезет в кладовку за отвертками, шурупами, молотком, глядь – а там все завалено черт знает чем. Не то что инструмент найти – повернуться нельзя.

Начнет разбирать. Выставит в прихожку все подряд, начиная с пустых банок, кончая велосипедными колесами. Естественно, в который уж раз придет мысль соорудить полки. Ну и правда, надо наконец все привести в порядок, а иначе зачем упорядочивать, если через пять минут снова захламится. Сказано – сделано. К затее нужно примериться: доски, гвозди, прочая машинерия. Дело нехитрое, только, если уж заводиться, надо бы и водопроводный стояк передвинуть ближе к стене, а то какие полки, когда от этих труб никакого житья. Взойдет к Василию тремя этажами выше – Василий сантехник, много чего дельного может посоветовать. Одна надобность другую за собой потянет, другая – третью.

В общем, возвращается Маша оттуда, куда он с ней не поехал, сославшись именно на занятость, тут ей подарок – в квартире разгром, лампа на прежнем месте, пьяный муж храпит на диване…

Но сборы, о которых речь, просты и определенны, с ними он справляется легко. Расходную часть снаряжения составляют несколько кусков хлеба, соленый огурец, два вареных яйца и четвертинка «Путинки». А необходимый инвентарь, то есть ржавый секатор, огородный совок и граненый стакашек, чохом завернутые в замызганную красную тряпку, от раза до раза лежит в отведенной к тому старой сумке, исправно служившей даже еще и с поломанной молнией. Когда оторвались ручки, он,использовав обрывок ремня и метра четыре черной изоленты, починил так, будто только из магазина. Но Маша неуступчиво заявила, что ей стакой стыдно людям в глаза смотреть. Купили бордовую, и до сих пор его томит смутное сомнение, стоило ли тратиться: с обновкой Маша успела походить года четыре, не больше. А потом бордовую сумку забрала дочь – дескать, эта совсем нехоженая, а у нее самой на ладан дышит.

Собравшись, он еще минут десять толчется в прихожей, по сто раз проверяя, все ли на месте. В конце концов выходит на площадку и запирает дверь. В руке поклажа, штаны какие есть (хотя смутно припоминается, что где-то валяются другие, серые – да разве найдешь), пиджак тоже какой есть, не в цвет, и хорошо еще, если правильно застегнут. Оба кармана оттопырены – в одном сигареты, спички, ключи, очки и пенсионное удостоверение, в другом дармовая газета – зачем-то суют иногда в ящик. Живот торчит высоко – как у беременных, когда ждут мальчика. На ногах потерявшие цвет ботинки, на голове розовая бейсболка – взялась невесть откуда года два назад, когда любимая кепка куда-то, черт ее знает, делась.

А уже входя в стеклянные двери метро, вспоминает, что хотел побриться на дорогу, да только хмуро посмотрит, поймав невзначай свое мимолетно-вертлявое отражение, и недовольно потрогает седую щетину.

Автобус от «Планерной» идет раз в сорок минут. Если опоздал напредыдущий, не так уж много времени уйдет дождаться следующего. Даже и лучше: заберешься одним из первых, сядешь у окна, разместишь сумку на коленях, переведешь дух, разглядывая теснящихся у дверей, – благодать.

Как почти на всякого человека, ровное движение оказывает на него умиротворяющее действие.

Дома скучно и тягостно. Кубатура нежилого воздуха, пыль, плесневелые бумажки в холодильнике, запах несвежих тряпок. Куда ни ткнешься, все назойливо и нудно, и маячит, и повторяется, будто надеясь в конце концов убедить, что кроме тусклого состояния совершенной никчемности ничего на свете не бывает и быть не может.

А в дороге хорошо и можно наконец подумать.

Он смотрит в окно, но не замечает, как стеклистые обрывымногоэтажек сменяются курчавой желтизной парка, а на смену парку является пустырь и заправка у полосы отчуждения. Миновали заправку – неспешно выезжает горбыль эстакады, под которым тянутся разноцветные пирожки бесчисленных машин. А потом снова улицы и дома.

Все это он видел тыщу раз, нет никакой нужды разглядывать заново, и потому он не обратит внимания, что справа вырос дом – а в прошлый раз не было; слева корявились приземистые склады – а теперь их как корова языком слизнула – и вместо них громоздятся бордово-синие корпуса.

Вместо унылой городской сиюминутности перед его глазами мелькают, как вспышки фар за штакетником, образы его памяти.

Конечно, все это обрывки, лоскутки, из которых не выкроишь ничего даже самого завалящего: покрутишь в руках, перебирая, да и отложишь в сторону, так и не уяснив определенно, что они значат: например, счастлив был их владелец или нет.

Да он и сам бы этого определенно не сказал. А может, и вовсе бы не понял вопроса, а в качестве ответа пустился в рассуждения насчет того, как складывалась жизнь. Что он и в армии свое отбухал, и в заводе сколько лет, и три года в профкоме, и дочь у него школу путем кончила, а то, что замуж неудачно, так от такого никто не гарантирован – оглянись вон, вообще за голову схватишься. То есть начал бы, пожалуй, буровить и умничать, и смысл заданного ему простого вопроса напрочь потерялся бы в путанице бессмысленных рассуждений.

Но сейчас, когда он едет в автобусе, невидяще скользя взглядом по очертаниям иллюзорного существования, а вспоминая то живое и полнокровное, что было его жизнью, оно, это невзначай вспоминаемое (пусть в никчемных обрывках и лоскутках), незаметно делает его счастливым: он забывает, откуда выехал и к чему приедет, не помнит, что провожало его утром и с чем придется встретиться вечером.

Он едет в автобусе, глядя в окно и не различая того, что тянется мимо. Да и черт с ним, зачем оно? Но зато увидит яркую вспышку – как будто вчера! Она потянет за собой другую, отделенную, может быть, от первой десятком лет… потом третью, четвертую…

Между высверками прошлого нет никакой связи – ни логической, ни чувственной. Их объединяет только то, что все это происходило с ним.

Почему выскакивают именно они, почему именно в такой последовательности, что несет в себе их чередование – на подобные вопросы нет и не будет ответа. Пляшут себе, вот и все: то одно мелькнет перед глазами, то другое.

Среди этих мельканий, этих вспышек памяти попадаются и такие, что, если б знать, что они появятся, лучше было вовсе никуда не ехать: тогда бы они, глядишь, никогда не показались на глаза. Он их стыдится, они жалят его, мимолетно жгут и мучат, и он, сам того не замечая, негромко кряхтит всякий раз, как вдруг натыкается, и шепчет что-то, невидяще глядя в стекло.

И все равно: даже самое мучительное, самое жалящее наполняет его уверенностью, что он жил когда-то, а раз когда-то жил и еще не умер, следовательно, жив и сейчас.

Автобус привозит к самым воротам, где цветочная торговля и выставка памятников. Чуть дальше можно взять лопату под залог сотенной – только запиши фамилию.

Погода хорошая – солнышко пригревает, облачка плывут по синеве, дождя ничто не предвещает, так что и спешить особо некуда.

Неся в одной руке сумку, в другой лопату, он неторопливо идет по главной аллее. Справа и слева большие участки для богатых. Тут все честь по чести: золотом по мрамору. Есть и такие, где на черных камнях внушительных монументов не выбиты ни имена, ни даты – стало быть, загодя люди себе приготавливают.

Ну и ладно, приготавливают и приготавливают, кому какая разница. Сам он не верит не только в загробную жизнь, но даже и в необходимость сколько-нибудь пышного упокоения. Однако обыденный ход вещей уготовил ему приличное место возле жены – ну а куда еще, тут и положат, когда время придет, – и, вопреки безверию и наплевательству, перспектива ему нравится.

Свернув с главной аллеи, он оказывается в основной части кладбища. Здесь как в метро: оградка к оградке, едва протиснешься. Добравшись до своего квадрата, отсчитывает шесть рядов от дальнего угла и движется между шестым и седьмым, чтобы добраться до нужной могилы. И вечно ошибается: не шесть нужно было отсчитывать, а девять. Но, немного поплутав, выходит наконец к тому, что ищет.

Понятно, что трава разбушевалась: скамейки вообще не видно, а столик и мраморный параллелепипед памятника – до середины. Плющ заглох еще в прошлом году (а не заглох бы тогда, так его сейчас бы осот забил), но под зиму сажать нет смысла – сделает весной.

– Ну здравствуй, Маша, – деловито говорит он, ставя сумку к низкой, с полколена, оградке.

Раскручивает проволоку, которой замкнута калитка, распахивает и заходит внутрь своего квадрата.

Снимает пиджак, берет в руки лопату.

Чуть не час орудует, срезая траву острием. Когда повсюду в ограде становится видна одна только вся в елочку разжульканная земля, сгребает порубленные стебли. Давно бы надо обзавестись грабельками, да все что-то никак. Выносит охапку на пересечение аллей, где стоит бак. Бак всегда полон мусором – той же травой с других могил, старыми венками, какими-то тлелыми деревяшками. Валит сверху свое (большая часть сползает), отряхивает ладони, шагает назад.

Дело сделано.

– Ну что, Маша…

Смахивает со столика труху, шаркает по скамье ладонью.

Выкладывает на газетку припас. Хлеб с одного боку, огурцы с другого. Чистит яйцо, другое покамест сдвигает к хлебу. Дует в стакашек, смотрит на свет. Неспешно скручивает четвертинке блестящую голову, наливает.

– Ну вот, Маша, – торжественно говорит он, кивая. – Спи спокойно. На помин души, как говорится.

Выпивает и закусывает. Потом начинает говорить.

Слушатель терпелив, и он рассказывает все подряд и без спешки, не боясь наскучить. Что к чему у него самого. Как там у Верки. Как ее оглоедыей жизни не дают: выросли балбесы и хоть ты что. Ну и всякое такое. Между делом жалуется на соседку, называя ее «твоя-то Люська».

С Люськой у него давно разлад, даром что с Машей они были не разлей вода, а он, значит, Машин муж, и все понятно. Но вскоре после похорон он как-то с пьяных глаз сказал Люське, что Маша его предала. Так и заявил: «Всю жизнь бок о бок, а она возьми и сдохни».

Именно этого слова Люська уже сколько лет не может ему простить. А ведь он вовсе не по небрежению к Маше и не из желания что-нибудь принизить. Просто хотелось тогда как-то пободрее, что ли. Что-то определенное: мол, что ж делать, коли так вышло, живым-то жить, никуда не денешься.

Но Люська ничего этого не поняла. Он и потом пытался с ней поговорить, растолковать, что к чему, – так и слушать не хочет. Что с нее возьмешь, дура и есть дура.

Нажаловавшись, допивает остатки и соловеет. Сидит подремывая, уронив руку с погасшей сигаретой.

Когда приходит пора собираться, он вяло складывает в сумку остатки припаса, заворачивает в тряпку инвентарь и стакашек.

Еще несколько минут сидит, вздыхая, сморкаясь, позевывая и передергивая плечами, как будто о чем-то раздумывая.

– Да, – время от времени говорит он. – Вот так, значит… Да…

А потом вдруг какая-то неудержимая сила сталкивает его со скамьи. Прижавшись к памятнику лбом, он стоит на коленях, повторяя раз за разом:

– Не бросай ты меня, бога ради! Не оставляй ты меня, Машенька! Нусама подумай, как я тут без тебя буду?..

И что он хочет этим сказать, совершенно непонятно.

Но в конце концов тяжело поднимается, вытирает глаза и нос, оглядывается, хлопает по карманам.

Вздыхает.

Закрывает калитку ограды.

И шагает прочь, машинально раздумывая о ней.

Никчемная калитка-то. Бесполезная.

Ну и впрямь, зачем она, если можно перешагнуть.

 Леонид Юзефович. «Поздний звонок» (от 16 лет)

Это рассказ, который с удовольствием прочитают и ребята из 10-го и 11-го классов, и родители. Рассказ о том, как появилось произведение, в котором по каким-то косвенным признакам человек опознаёт судьбу своего деда. И поскольку в произведении дед выглядит весьма непрезентабельно, то его внук звонит автору, начинается выяснение отношений... И вот тут очень интересно соотнесение творчества и жизни, тут важно стремление сохранить репутацию рода. Для обсуждения дома это очень важно. Причем в некоторых случаях можно читать его и с 13-14-летними подростками.

Поздний звонок. 1995  рассказ

Года через два после того, как у меня вышла книга о бароне Унгерне, позвонил молодой, судя по голосу, мужчина. В издательстве ему дали мой телефон.

— Простите за поздний звонок, — сказал он, — не могу дотерпеть до утра. Для меня это важно. Я звонил раньше, вас не было дома. Завтра суббота, я подумал, что вы, может быть, еще не легли.

Была зима, часов десять вечера. Я пришел на звонок из кухни и взял трубку, не включая свет. Сын спал в другой комнате. В кухне лилась из крана вода, жена спокойно мыла посуду, не пытаясь, как обычно делала днем, нетерпеливым шепотом выведать, кто звонит. Она постоянно ждала какого-то судьбоносного для меня звонка, который волшебно изменит нашу жизнь, но в это время суток такой звонок раздаться не мог.

— В вашей книге упоминается один человек, — продолжал интеллигентный голос в трубке. — Возможно, это мой дед.

Я не удивился. Мне уже звонил правнучатый племянник атамана Семенова, работавший геологом на Камчатке; внук колчаковского генерала Пепеляева, державший хлебный ларек на Никулинском рынке, возил меня по Москве на своей старой “шестерке”, а внука убитого по приказу Унгерна полковника Казагранди я поил чаем у себя дома.

— Хотелось бы знать, — объяснил мужчина, что ему от меня нужно, — не известно ли вам еще что-нибудь об этом человеке.

Он назвал фамилию.

Люди с такой фамилией есть в каждой конторе и в каждом школьном классе. Сразу связать ее с Унгерном я не сумел.

— Поручик, — добавил мужчина.

Он, видимо, почувствовал паузу и решил, что чин деда поможет мне его вспомнить.

— Не помню, — признался я. — В моей книге десятки фамилий. В каком эпизоде он упомянут?

Вопрос был предельно прост, но ответа не последовало — на том конце провода воцарилось молчание. Послышался обращенный в сторону быстрый неразборчивый шепот. Я понял, что мой собеседник советуется с кем-то, кто стоит возле него.

— Минуточку, — сказал он. — Я передам трубку отцу.

Я услышал шумное астматическое дыхание, из него выплыл другой мужской голос, постарше и попроще в интонациях. Опять прозвучала та же фамилия, но степень родства повысилась на одну ступень:

— Думаю, это мой отец. Он был с Унгерном в Монголии, с тех пор мы не имели от него никаких известий. Я тогда только родился, мать мне потом рассказала. Мы жили в Иркутске. Конечно, фамилия распространенная, но мне кажется, это он.

— В каком месте о нем написано?

— Там, где говорится о побеге Ружанского.

Я вспомнил мгновенно.

Поручик, о котором они спрашивали, приятельствовал с поручиком Ружанским и его женой. В этом качестве он и фигурировал в приведенной у меня цитате из мемуаров одного унгерновского офицера.

Теперь я понял, почему позвонивший мне мужчина не стал отвечать на мой вопрос и передал трубку отцу. Старик принадлежал к поколению менее чувствительному.

— Что вам еще про него известно? — спросил он.

— Ничего.

— Имя хотя бы знаете?

— Нет.

— А инициалы?

— Ничего не знаю. Только фамилию.

Да и она в сочетании с его чином всего однажды промелькнула на сотнях прочитанных мною страниц, газетных полос, архивных листов с пробитой через плохую копирку бледной машинописью. Иного следа своей жизни поручик не оставил. От окончательного забвения его уберегло лишь знакомство с Ружанскими.

Имена этой пары история тоже не сохранила, но я знал, что оба были молодые, красивые, из хороших семей и страстно любили друг друга. Он окончил Технологический институт в Петербурге, она была воспитанницей Смольного. Ружанских называли супругами, но венчались ли они, неизвестно, в Монголии консисторских свидетельств никто ни у кого не спрашивал, довольно было объявить себя мужем и женой, чтобы таковыми считаться.

Обстоятельства, при которых они оказались в Азиатской дивизии, покрыты мраком. Вероятно, как тысячи других, пришли в Забайкалье с остатками разгромленных Сибирских армий, рассчитывали уехать в Китай, но попали к Унгерну. Тот насильно мобилизовывал покинувших свои части и пробиравшихся в зону КВЖД колчаковских офицеров. Ружанского прикомандировали к штабу, жену отправили служить в лазарет. Бежать они решились уже в Монголии, вскоре после первого, неудачного штурма занятой китайским гарнизоном Урги.

В трехдневных боях Унгерн потерял десятую часть бойцов убитыми, треть — ранеными и обмороженными. Четверо из каждых десяти офицеров остались лежать мертвыми на ургинских сопках. Сняв осаду, барон увел дивизию на восток от столицы и в декабре 1920 года встал лагерем в верховьях Керулена, в районе монастыря Бревен-хийд. Позади осталось самое страшное для него и его всадников время, когда ночами спали на снегу, голодали, вместо отсутствующих полушубков и шинелей сами шили себе первобытные хламиды из звериных шкур. На Керулене монгольские князья пригнали Унгерну свежих лошадей взамен павших от холода и бескормицы, снабдили мясным скотом, теплой одеждой, юртами. Ружанский находился в лагере, его жена — в Бревен-хийде.

Дивизионный лазарет, где она служила сестрой милосердия, разместился в примыкавших к монастырю юртах и китайских фанзах. Поручик с простецкой фамилией долечивался здесь после полученного под Ургой ранения. Дело шло на поправку, он уже мог ходить. Не исключено, что бывшая смолянка ему нравилась, и его дружба с Ружанским началась по ее инициативе — женщины умеют избавляться от докучливых воздыхателей, подсовывая им в друзья своих мужей.

До лагеря отсюда было около тридцати верст, вряд ли супруги имели возможность часто видеться, но план побега они выработали вместе. Раненый поручик, их ровесник и приятель, об этом не знал. Ружанские не доверяли никому. Приглашать его присоединиться к ним не имело смысла, он еще не настолько окреп, к тому же никто третий был им не нужен. Жизнь научила их полагаться только друг на друга.

К Рождеству рухнули последние надежды, что весной Унгерн поведет дивизию в зону КВЖД. Он готовился вновь штурмовать Ургу, а колчаковцы досыта навоевались в Сибири. Они бесконечно устали от войны, но бежать в Маньчжурию отваживались немногие, и тех чаще всего ловили по дороге. В тридцатиградусные морозы пятьсот верст до китайской границы нужно было преодолеть без подменных лошадей, без запасов еды и конского корма, с перспективой быть пойманными и умереть под палками экзекуторов из команды хорунжего Бурдуковского. Эти ребята знали толк в заплечном ремесле. Их березовые палки именовались “бамбуками”, как у китайских палачей, но били ими не по пяткам.

Бурдуковский, в прошлом денщик барона, здоровенный малый с рябым от оспы лицом забайкальского гурана-полукровки, имел прозвище Квазимодо и гордился умением с пяти ударов забить виновного насмерть. Его подручные владели искусством особой монгольской порки, при которой мясо отделяется от костей, при этом человек какое-то время остается жив. Лишь вселяя ужас, Унгерн мог поддерживать дисциплину в разлагающейся, одичавшей, загнанной на край света дивизии. Дезертиров он не щадил. Даже несколько найденных в палатке у одного офицера сухих лепешек стали неопровержимым доказательством подготовки к побегу и основанием для смертного приговора, но Ружанские так жаждали покоя, хоть какого-то уюта, элементарной возможности каждую ночь быть вдвоем, что их уже ничто не пугало.

План побега был совершенно авантюрный. Трудно понять, почему они верили в успех, если при попытке сделать то же самое погибали люди куда более опытные. Может быть, взаимная любовь казалась им залогом удачи. Монгольская зима, бесснежная и жестокая — не лучшая пора для бездомных любовников, приходилось проявлять чудеса изворотливости, чтобы какие-нибудь жалкие четверть часа провести наедине в одной из лазаретских юрт. Многомесячная разлука с редкими бурными свиданиями довела их страсть до градуса полного безумия. Ружанские могли усмотреть в ней достаточную гарантию того, что ничего дурного с ними не случится, ведь высшие силы, сотворившие такое чудо, не захотят губить собственное творение и не оставят их своей милостью. Разумеется, ни один не признавался в этом другому, а то и самому себе, но где-то в темном углу сознания, непроговоренная, робкая, беззащитная, бегущая от слов, могущих вывести ее на свет и тем самым — убить, подобная мысль должна была присутствовать, иначе у них не хватило бы дерзости исполнить задуманное. В случае поимки обоим грозила мучительная казнь, иллюзий они не питали, на прощение не надеялись и сочли, видимо, что не стоит идти на смертельный риск, если будущая мирная жизнь обернется чередой беженских скитаний и унижений бедности. Решено было бежать не с пустыми руками.

Состоявший при штабе Ружанский сохранил две служебные записки Унгерна с какими-то его распоряжениями. Барон, как всегда, написал их карандашом, на листках, вырванных из полевой книжки. Вероятно, оба приказа были отданы в письменной форме, затем отменены в устной, а ненужные листки остались у Ружанского. Он их не уничтожил. Карандаш — не чернила, из этих записок и вырос весь замысел.

По рассказам мемуаристов, Ружанский, не тронув подпись Унгерна, аккуратно стер прежний текст и вписал новый. В первой записке казначею дивизии, капитану Бочкареву, приказывалось выдать ему 15 тысяч рублей золотом, вторая удостоверяла, что он с важным заданием командируется в Хайлар, и предписывала всем русским и монголам оказывать ему в этом всяческое содействие.

Впрочем, едва ли Ружанский научился подделывать почерк Унгерна так ловко, что написал это целиком, от начала до конца. По-видимому, записки были того же содержания, ему требовалось лишь заменить указанные в них фамилии на свою, а в первой — еще и увеличить цифру. В оригинале она имела меньше нулей, но их количество на меру наказания не влияло. Бескорыстного беглеца тоже ждала смерть.

Вместе эти две записки выглядели правдоподобнее, чем по отдельности. Вторая подтверждала истинность первой — в то время Унгерн слал в Маньчжурию курьеров с крупными суммами для закупки патронов, снарядов, медикаментов, вербовку офицеров и казаков. Перед походом в Монголию он получил от Семенова 300 тысяч рублей из отправленного Колчаком в Приморье эшелона с золотым запасом России. В Чите атаман отцепил два вагона и конфисковал груз в свою пользу. Часть этой добычи позже досталась Унгерну, иначе после поражения под Ургой у него не было шансов сохранить дивизию. Без денег монголы не стали бы снабжать его всадников, а те, не получая ни продовольствия, ни жалованья, отказались бы ему подчиняться.

Для побега был выбран день, когда барон уехал из лагеря на встречу с монгольскими князьями. Ружанский узнал об этом заранее и предупредил жену. При неудаче никто бы не поверил, что она не посвящена в планы мужа, он все равно утянул бы ее за собой в могилу. Легко представить, что он чувствовал, предъявляя записки Бочкареву. Казначей мог заметить вставки или усомниться в подлинности самих распоряжений и обратиться за разъяснениями к заместителю Унгерна, генералу Резухину, поэтому Ружанский пришел в юрту к Бочкареву поздно вечером. Тот уже спал, Ружанский поднял его и сказал, что прибыл от барона с приказом сегодня же получить деньги и тотчас выезжать.

Ночью, при свете жировика, обнаружить следы подчистки было труднее, к тому же все в штабе знали, что Бочкарев, недавно ставший казначеем, очень дорожит своей должностью. Его мучил страх из-за какой-нибудь оплошности опять очутиться в строю. Расчет Ружанского строился на том, что Бочкарев побоится не выполнить приказ Унгерна, но в случае сомнений не осмелится разбудить Резухина, Бурдуковского или еще кого-то из близких барону людей, чтобы не навлечь на себя их гнев и не отправиться обратно в полк, если его осторожность окажется напрасной. Так и случилось: поколебавшись, он выдал деньги.

Упаковки с золотом побросали в кожаные сумы. Монеты были пяти- и десятирублевого достоинства. В какой пропорции они распределялись, не имело значения, по весу в тех и других на рубль приходилось чуть меньше грамма. Две сумы тянули примерно четырнадцать кило — при больших переходах тяжесть существенная. Чтобы не потерять в скорости, Ружанский временно навьючил их на вторую, предназначенную для жены лошадь, которую Бочкарев счел запасной. Теперь ему предстояло успеть затемно добраться до Бревен-хийда, где его ожидала жена, и вдвоем немедленно скакать дальше. Утром, не привлекая внимания, выехать из монастырского поселка они не могли.

Сестра милосердия — не та фигура, чтобы поднимать тревогу из-за ее исчезновения, да и гнаться за ней тут было некому. В лазарете лежали с тяжелыми ранениями, легкораненые оставались в седле. Все зависело от того, как быстро удастся достичь границы. Ружанский надеялся, что обман вскроется не раньше, чем Унгерн вернется в лагерь. Его ждали через два дня, к тому времени они с женой будут уже далеко, запоздалая погоня их не настигнет. Главное — тепло одеться и не давать себе отдыха.

Вторая записка давала Ружанскому право пользоваться подменными лошадьми на уртонах. Подозрения могла вызвать разве что его спутница, но к востоку от Бревен-хийда унгерновских отрядов не было, а монголов-уртонщиков такие вещи мало заботили. Перейти границу не составляло труда — китайские солдаты караулили только таможенные заставы на Хайларском тракте.

При кажущейся разумности всего замысла сквозь его хлипкую ткань, до предела прочности растянутую на нескольких шатких опорах, чернела бездна. Ружанская должна была чувствовать это острее, чем муж. В таких ситуациях у женщин, даже молодых, ужас не притупляется ни азартом игрока, ни простодушной мужской верой в собственную исключительность. Они рано узнают, из какого теста слеплены все люди. Хлопоты в лазарете, постоянная забота о еде, о тепле, о необходимости быть привлекательной ровно настолько, чтобы не послали собирать сухой верблюжий навоз для очагов, но и не лезли бы с ухаживаниями, помогали справиться со страхом, но сейчас ей абсолютно нечем было себя занять. Оставалось ждать и молиться. Что она пережила той ночью, понятно без слов. Особенно когда ночь перевалила за половину.

Гораздо раньше, около полуночи, Ружанский с его фальшивым командировочным удостоверением благополучно миновал несколько сторожевых постов, выставленных на разном удалении от лагеря. Чиркала спичка, пламя выхватывало на листке характерную подпись Унгерна. Это снимало все вопросы. Коробок спичек считался большой ценностью, освещать документ полагалось тому, кто его предъявлял.

Оставшись один, Ружанский испытал колоссальное облегчение. Самая опасная часть замысла удалась, деньги получены. Казалось, теперь уж точно все будет хорошо. Наполненные золотом сумы доказывали благосклонность судьбы.

Тридцать верст — три часа рысью. Длинные декабрьские ночи позволяли попасть в Бревен-хийд задолго до рассвета. Полной темноты в степи не бывает, дорога знакома. Он ездил по ней не раз, но то ли днем прошел нечастый в Монголии снегопад, и при звездном свете снег изменил привычный пейзаж, то ли к вечеру мороз спал, под облачным небом ночь выдалась темнее обычного, то ли в эйфории Ружанский просто не заметил, как сбился с пути. В конце концов он сообразил, что заплутал в сопках, и повернул назад, но время было потеряно.

За это время случилось то, чего он не предполагал — измученный сомнениями Бочкарев, так и не заснувший после его отъезда, все же нашел в себе смелость разбудить Резухина, не дожидаясь утра. Даже спросонья тот моментально все понял. Через десять минут четверо забайкальских казаков под командой есаула Нечаева помчались за беглецом. Где нужно его искать, выяснили быстро. Нашлись добрые люди, подсказавшие им, что Ружанский не может сбежать один, без любимой жены, значит, обязательно заедет в Бревен-хийд.

По пути туда казаки его не видели — он плутал в стороне от дороги, а когда выбрался на нее, они успели проскакать дальше. Не зная о погоне, которая его опередила, Ружанский двинулся вслед за ней. Рассвет еще на наступил. Под утро он был в Бревен-хийде, но там его уже ждали.

Через два дня Унгерн вернулся, тут же ему доложили о случившемся. Бурдуковскому приказано было устроить показательную экзекуцию. Тот со своей командой полетел в Бревен-хийд, но сам барон остался в лагере. Он никогда не посещал пыточных застенков, все казни тоже совершались без него.

Перед смертью Ружанского истерзали пытками, перебили ему ноги — чтобы не бежал, руки — чтобы не крал, а жену отдали казакам и вообще всем желающим.

“Для характеристики нравов, — замечает мемуарист, — упомяну, что один из раненых офицеров, близко знавший Ружанских, — тут называлась фамилия поручика, о котором шла речь, — не выдержал и, покинув лазарет, прошел в юрту, где лежала полуобезумевшая женщина, дабы использовать свое право”.

За неимением в степи деревьев Ружанского повесили в проеме ворот китайской усадьбы. Жену привели в чувство, заставили присутствовать при казни мужа, потом расстреляли. На расстрел Бурдуковский согнал всех служивших в лазарете женщин — чтобы они “в желательном смысле могли влиять на помышляющих о побеге мужей”.

Другие зрители пришли по своей воле. Был ли среди них поручик с расхожей фамилией, неизвестно.

— Сын показал мне это место в вашей книге, — сказал старик. — Я сразу подумал, что имеется в виду отец. Он не мог поступить иначе. Другого выбора у него не было.

— Почему? — спросил я.

— Неужели непонятно?

— Нет.

— Чего тут непонятного? Сын же вам все сказал.

— Что именно?

— Подождите, не кладите трубку, — попросил он.

И в сторону:

— Ты, что ли, ему не сказал?

Сын что-то отвечал, объясняя, затем его интонация изменилась. Он на чем-то настаивал.

— Нет, — отказал ему отец. — Я сам.

Опять послышалось его астматическое дыхание.

— Я был в ванной, прихожу, а он уже с вами разговаривает. Не мог потерпеть пять минут. Я думал, он вам все объяснил. Оказывается, ничего подобного….

Он немного помолчал прежде чем сказать:

— Отец был за красных, его направил к Унгерну разведотдел Пятой армии. Штаб армии находился в Иркутске, оттуда его послали в Монголию для агентурной работы. Как бывший офицер он не должен был вызвать подозрений, тогда многие офицеры бежали в Китай через Монголию. Вот вы написали, что отец пошел к этой женщине, и не задумались, почему он так поступил. А что ему оставалось делать? Приходилось поступать как все, чтобы не вызывать подозрений. У него было ответственное задание, он не мог допустить провала.

Старик откашлялся прямо в микрофон и спросил:

— Теперь поняли?

Я стоял лицом к окну. Жили на одиннадцатом этаже, высоких домов рядом не было. Все огни лежали внизу, с другого конца комнаты казалось, что за окном нет ничего, кроме ночной бездны.

— Понял, — сказал я.

— А зачем писали, не разобравшись?

— Я же не знал.

— Не знаешь, не пиши, — перешел он на “ты”.

Его дыхание становилось все более шумным.

— Отец так и сгинул в Монголии, больше мы о нем не слыхали. Мать за него ни пенсию не получала, никаких льгот, ничего. Ее же еще и никуда на работу не брали как жену офицера, жили в нищете. У соседей при НЭПе был сепаратор, мать у них для меня, маленького, обрат выклянчивала. Я лет до пяти обрат пил вместо молока, настоящее молоко в глаза не видел. Думал, обрат и есть молоко. Первый раз налили молока, не хотел его пить. Не знал, что молоко белое.

Старик зашелся в нескончаемом кашле.

— Про пенки понятия не имел, — расслышал я сквозь хрип и надсадное перханье.

Трубкой снова завладел сын.

— Вы, наверное, удивляетесь, что я не постеснялся вам позвонить, — заговорил он торопливо, будто опасаясь, что отец отнимет у него телефон, — но, возможно, было не совсем так, как вам кажется. Отец не все понимает. Ведь Ружанская лежала в юрте одна, дед вошел туда один. Вы уверены, что он сделал то же, что другие? Может быть, он с ней просто поговорил, постарался как-то утешить перед смертью. Почему вы решили, что он повел себя как все?

— Я всего лишь процитировал свидетеля, — оправдался я.

— Свидетеля чего? Что дед прошел в юрту? О том, что происходило внутри, ваш свидетель не знал и знать не мог, его обвинение ни на чем не основано. А у моей гипотезы есть косвенное подтверждение. Вы слушаете?

— Да.

— В Монголии дед пропал без вести, был, очевидно, разоблачен как красный разведчик и казнен по приказу Унгерна. Логично?

Я согласился, хотя поручик вполне мог и не погибнуть, а уйти в Маньчжурию с остатками Азиатской дивизии.

Возможно, никаких сведений в штаб Пятой армии он передать не сумел и боялся, что придется отвечать за участие в боях и экзекуциях, простительное только для ценного информатора. Или еще проще: завел новую подругу и не захотел возвращаться к семье.

— Значит, дед как-нибудь выдал себя, — звенел голос в трубке. — Это могло произойти при условии, что к тому времени его уже держали под наблюдением. Возможно, Бурдуковский подсматривал, когда дед остался наедине с Ружанской, и его поведение показалось подозрительным. За ним установили слежку…

Сквозь несмолкающий кашель донесся другой голос:

— Клади трубку! Чего ты перед ним распинаешься!.. Клади, я сказал!

Раздались короткие гудки. Старик, видимо, прижал рычаг.

Положив трубку, я еще пару минут постоял у телефона — ждал, что младший позвонит снова. Он не позвонил.

Елена Долгопят. «Скупой рыцарь» (от 16 лет)

Как замечательно здесь прослеживается литературная традиция! Как здесь интересно показано, что такое вообще жизнь! И как неожиданно здесь показано, что любой дом, в котором есть любовь и добро, может стать своего рода ноевым ковчегом. Причем все это не оторвано от земли, очень интересно там изображены пересекающиеся пространства человеческой жизни — от рынка до монастыря. И гостиница — с тем смыслом, что здесь, на земле, мы только гости. Вообще, в этом рассказе очень мног Скупой рыцарь

Долгопят Елена Олеговна родилась в Муроме Владимирской области. Закончила сценарный факультет ВГИКа. Печатается в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Дружба народов” и др. Живет в Подмосковье.

Рассказ.Глава 1

 Потрепанный и затертый, с потемневшими, расслоившимися углами.

Казалось, ему лет сто, а его владельцу, должно быть, сто двадцать, он восстал из мертвых и выкрал свой паспорт из музейной витрины. Маленький, горбатый, сморщенный человек. Как будто пылью припорошенный. Иван Фомич.

В паспорте значилось, что ему сорок пять лет. Всего-навсего.

Он сказал администраторше, что ему нужен самый дешевый номер, что, когда он бронировал, просил самый дешевый.

— Специально для вас, — сказала администраторша и выложила на стойку ключ.

Он захватил ключ иссохшейся маленькой рукой. И потащился к лифту. При себе у него был чемоданчик, тоже вполне музейного происхождения. Фанерный, коричневый, с железными ржавыми углами. У некоторых еще лежат такие на антресолях. Бумаги и фотографии в них хранятся и старые, истоптанные башмаки; умерли те, кто их носил, и люди на фотографиях умерли, и те, кто их помнил хоть немного. Чемодан снесут на помойку, когда придется переезжать, а пока он забыт. Забвение — лучший способ хранения.

Администраторша подумала, что какая-то болезнь пожирает нового постояльца, и отправилась мыть руки с мылом, пухлые, белые, с красиво закругленными ногтями. В служебном туалете мыло пахло земляникой.

Гостиничный номер был узкий, как шкаф. Или так казалось из-за того, что потолок был несоразмерно высок. Дождями он протекал. Иван Фомич включил свет, и разводы на потолке осветились. Лампочка и освещала в основном потолок. Иван Фомич разулся и прилег отдохнуть. Разводы были чудовищные. Они могли сложиться в любую картину, навеять любой сон.

Иван Фомич отвернулся от потолка и различил на тумбочке настольную лампу, годов шестидесятых. Лампочки в ней не было. Иван Фомич включил телевизор. К счастью, работал.

Он подошел к буфетной витрине. Заказывать не спешил. Проворчал громко:

— Совсем обалдели. Сто рублей пирожное.

Буфетчица разглядела его бедность. Ждала терпеливо, что он выберет.

Чай и бутерброд с сыром. Самое все дешевое. Сдачу два раза пересчитал на крохотной птичьей ладони. Устроился в углу, оттуда удобно было наблюдать. И сидел в своем углу долго, бутерброд жевал медленно, мелкими глотками отпивал чай. И ясно было, что уходить ему не хочется, что приятно сидеть среди людей, видеть людей, слушать их разговоры, это для него бесплатный театр, который окупал дорогой чай, — он мог из экономии и в номере чай выпить, вскипятить воду в кружке, бросить пакетик, раз в двадцать дешевле бы обошлось. Но ему хотелось поглядеть на людей. Чай когда кончился, он вернулся к витрине и попросил буфетчицу налить в кружку простого кипятка. Это не разрешалось, но она налила. И даже сахару еще дала, один кусочек. И сказала ему кстати, что может направить к бабушке, которая угол сдает, гораздо выйдет дешевле, чем в гостинице.

— Нет, спасибо. Я в частных домах не люблю. Кто знает, что у частных людей на уме? А здесь все заведено, все в порядке, все под присмотром. Мне тут спокойнее. — И вздохнул: — За все надо платить. И за покой.

Говорил он ясно и живо, и буфетчица догадалась, что он не старик. Цвет глаз у него был холодный, серо-голубой.

Молодые люди устроились у окна. Они принесли тарелки. Иван Фомич вытянул шею. Мясо и картошка. Запах приятный, сытный. Поставили на стол кружки со светлым пивом. Отпили пива, поели, закурили. Приотворили окошко.

Тюль колыхался на высоком окне. Дым выветривался.

— Квартира на первом этаже, — сказал один из парней.

Лицо у него было невыразительное, неопределенное, как будто недопроявленный фотоснимок.

— Квартира большая, три комнаты. Сначала я думал сдать. Потом продуктовый магазин устроить. Сейчас решил, будет спортклуб.

— Места мало.

Собеседник недопроявленного сидел к Ивану Фомичу спиной, он видел только худую шею и стриженый, светлый затылок.

— Не так уж и мало. Перегородки снесу. Я опрос провел. С пацанами во дворе. Они точно будут ходить.

— Хлопот много.

Они замолчали. Доели еду, допили пиво.

— Или просто сдам.

— И это правильно.

За столиком возле лимонного деревца говорила по телефону девушка. Иван Фомич напрягал слух, но не мог расслышать, так тихо она шептала в трубку. Иван Фомич улавливал запах ее духов, он ему нравился. Девушка улыбалась. Иван Фомич ждал, когда улыбка исчезнет. Но, возможно, девушка улыбалась всегда, даже во сне. Ее улыбка не исчезала и не менялась, и сделалось жутковато смотреть на нее.

Настал вечер, сгустились тени на улице, в буфете включили музыкальный центр, народу прибавилось, небольшая очередь выстроилась. Вошел мальчик с утомленным бледным лицом, на плече у него висел неуклюжий рюкзак.

— Что так поздно? — спросила буфетчица, нарезая хлеб. — Садись, я тебе сосиску сварю.

— Нет, — сказал мальчик.

Он обошел очередь и встал в ее голове. Военный, первый в очереди, сердито хмыкнул.

— Мне некогда, — сказал мальчик буфетчице. — Дай бутерброд.

— Чего тебе вдруг некогда?

— Там. Нужно. Ты мне маслом намажь еще.

— Масло вредно, — сказал военный. — Тем более с колбасой. Плюс белый хлеб. Кровоснабжение мозга нарушается. — И сглотнул голодную слюну.

Буфетчица положила бутерброды в пакет. Но передавать его мальчику не спешила.

— Во сколько придешь?

— В десять.

— Смотри.

— Позвоню в десять.

— В дверь позвонишь!

Он промолчал. Буфетчица вздохнула и передала сверток. Мальчик

затолкал его в рюкзак при всеобщем молчании — буфетчицы, очереди,

посетителей за столиками. Только музыка гудела.

Закинул рюкзак за плечо и ушел. Буфетчица смотрела ему вслед.

Колыхался на высоком окне серый тюль.

— И мать ему не указ, — сказал военный. — Во сколько хочу, во столько приду. Уроки учить необязательно, работать не надо, мать всегда прокормит. И чего не прокормить на таком хлебном месте.

— Не наговаривайте, — остановила его буфетчица. Но без напора, мирно. — Не говорите, чего не знаете. Учится он хорошо. По математике вообще первый.

— Учится он, может, и хорошо, но уважения к матери не имеет.

— Вас это не касается. Это я буду волноваться. А вам волноваться нечего.

— Я и не волнуюсь.

— Да я и так знала, что вы не волнуетесь. Давайте есть. Что будете? Картошка вкусная, жареная, можно с луком.

— Нет. У меня язва.

— Каша есть молочная, рисовая, очень вкусная.

Военный молчал, думал.

— Слушай, — сказали в очереди. — Давай, что ли.

Иван Фомич наслаждался театром. Потягивал из кружки горячую сладкую водицу, вдыхал сигаретный дым. Сам он никогда не курил, но дым любил. И чем дешевле, чем горше была сигарета, тем больше ему нравилось.

На другой день после завтрака (манная молочная каша, чай) Иван Фомич вышел в город. Гостиница возвышалась в центре, здание семидесятых годов постройки из стекла и бетона.

День был ясный, воскресный. Иван Фомич шел не спеша. Руки он заложил за спину и шевелил там, за спиной, пальцами. Издали он совсем казался стариком, сберегающим последние тихие часы жизни.

Иван Фомич заглядывал в низкие провинциальные окна, иногда отвечала ему взглядом кошка, иногда старуха или — небесными глазами — младенец. Из форточек выходил на улицу домашний дух, и Иван Фомич узнавал, что сегодня на завтрак и курят ли хозяева. И что смотрят с утра пораньше по телевизору.

Иван Фомич задержался на остановке. Может быть, он хотел сесть в автобус и проехать в дальний конец города, за реку. Но передумал тратить деньги на билет. И все-таки не спешил идти дальше. Две женщины ждали автобус и разговаривали. Ему любопытно.

— “Здравствуйте”, “доброе утро”, “приятного аппетита”, “спокойной ночи”. Только так. Сидим за столом: “Хлеба кусочек не передадите? — Да, пожалуйста. Соли достаточно? — В самый раз, спасибо большое”. Ну вот я ей хлеб передам, она его сидит, мажет маслом, все так хорошо, вежливо, культурно, и я улыбаюсь, а про себя думаю: хоть бы ты подавилась, сволочь.

На другой стороне улицы Иван Фомич разглядел знакомую фигурку. Сын буфетчицы стоял у магазинной витрины.

Подошел автобус и фигурку загородил. Женщины погрузились, автобус их увез.

Мальчик по-прежнему стоял на другой стороне у витрины. Иван Фомич пропустил трескучего мотоциклиста и направился через дорогу.

— Хороший? — спросил Иван Фомич.

Мальчик отвернулся от витрины и посмотрел на него.

— Да, — ответил. И вновь — к витрине. Служащий только что установил в ней ноутбук. Экран включился. Поплыли рыбы. Разноцветные рыбы среди разноцветных водорослей. С гребешками, вуалями, крыльями, шпорами, почти человеческими печальными глазами…

— Таких не бывает, — сказал Иван Фомич.

— Бывает, — возразил мальчик.

— Это художник нарисовал.

— Какая разница?

Мальчика рыбы не интересовали, он разглядывал ноутбук, он пожирал его глазами, и на секунду Ивану Фомичу почудилось, что ноутбук и вправду тает под взглядом мальчика, действительно способным поглощать. Обладание и есть поглощение, давно известно.

— Зайдем? — предложил мальчику Иван Фомич.

— Зачем?

— Потрогаем, пощупаем, вопросы зададим. Через стекло неинтересно.

Поколебавшись, мальчик последовал за Иваном Фомичом.

— Я только не знаю, какие вопросы задавать, — прошептал Иван Фомич мальчику. К ним направлялся служащий. И смотрел он на них подозрительно.

— А чего вы хотите знать? — тоже прошептал мальчик.

— Его мне купить или лучше другой?

— Другие дешевле.

— Денег не жалко.

— Тогда этот. — И мальчик стал объяснять про память, быстродействие, интерфейс…

— Погоди, — остановил его Иван Фомич, — я все равно этого не понимаю. Не уходи, смотри, чтобы они меня не надули, я им не верю, бандитам этим.

Расплатился Иван Фомич наличными, которые хранились у него во внутреннем кармане куцего пиджака (карман застегивался английской булавкой, а деньги заворачивались в клетчатый носовой платок).

Компьютер проверили, показали его возможности, запаковали в специальную сумку вместе с чеком и гарантийным талоном и сунули в подарок небольшой складной зонт.

— Спасибо, — сказал Иван Фомич мальчику, глаз не спускавшего с черной сумки.

— Не за что.

— Мы так поделимся: я возьму зонт, а ты — агрегат.

— Вам донести помочь? Вы далеко живете? Я к десяти матери обещал дома быть, слово дал.

— Иди домой, иди. Конечно. Мать у тебя женщина добрая, бесценная, я у нее столуюсь в буфете.

Мальчик кивнул и пошел к выходу.

— Эй, — остановил его Иван Фомич, — агрегат забыл. Чего ты? Он твой. Я тебе купил. Мне он даром не нужен. А зонт возьму, легкий и места мало занимает.

И более Иван Фомич не стал объясняться и направился из магазина.

Вечером буфетчица сказала ему, что они не могут принять такой подарок, что это совершенно невозможная вещь, и пыталась отдать черную сумку прямо в буфете. Но он решительно от сумки отрекся. А когда буфетчица растерянно сказала, что они теперь перед Иваном Фомичом в неоплатном долгу, ответил, что никакого долга нет, надо только проверять его почту, он напишет адрес на бумажке. Проверка писем, больше ему ничего не нужно. Буфетчица сказала, что это ничтожно мало за такой подарок, а в долгу она быть не любит, что почту он и в интернет-кафе может проверять. Иван Фомич возразил, что ничего не понимает ни в компьютерах, ни в Интернете. В любом случае это его дело. И если мальчику сложно проверять почту, можно и не проверять, особой нужды нет. То есть так повернул, как будто буфетчица пожалела даже почту ему смотреть.

— Господь с вами, — сказала она, — конечно, он будет смотреть вашу почту.

— Это не обязательно. Чаю мне налейте. И бутерброд с сыром… чего это он у вас вчера десять рублей стоил, а сегодня одиннадцать?

— Сыр дорогой привезли.

— Ну, тогда… вот что. Дайте мне просто хлеба с маслом. — И пояснил совершенно обалдевшей буфетчице: — Не хочу из бюджета выходить.

Глава 2

 День его был строго расчислен. Взвешен, отмерен.

Вставал в семь. Делал зарядку, минут тридцать, при отворенном окне. И радовался, что мускулы у него крепкие. Он только казался стариком. Кажимость, мнимость, благоприобретенная мимикрия. Умывался, брился. К девяти он спускался завтракать. Каша и чай. Ел долго, но не так долго, как в ужин. До обеда отправлялся в библиотеку. На дом ему ничего не выдавали, в первый же день сотрудница посмотрела паспорт, прописки не было, и она сказала, что не имеет права. Иван Фомич не обиделся, сказал, что и не собирался ничего брать на дом, на дом ему неинтересно, остался в читальном зале листать подшивки местной газеты. И так привык ходить сюда изо дня в день. Вежливо здоровался с сотрудницей. Спрашивал о здоровье, о личной жизни. Она отвечала: все в порядке, спасибо.

Первым делом он прочитывал газету свежую. Про то, что строить собирались в городе или сносить, криминальную хронику, рубрику “Портреты горожан” и “Простые истории”. Спрашивал сотрудницу, знает ли она героев этих статей и очерков. Кого-то она знала. И ему было любопытно сравнить ее впечатления и журналистские описания. И в конце концов она стала более с ним откровенна и рассказывала о своем муже, о том, что он совершенно не умеет ни о чем разговаривать, а только молчит и смотрит телевизор или спит и что секс с ним ей удовольствия не приносит, она только думает, скорей бы все закончилось и спать, даже такие подробности. При этом о себе ей Иван Фомич не рассказывал ничего. И это ее не смущало. И хотя сотрудница видела паспорт Ивана Фомича, в ее сознании не задержался тот факт, что ему сорок пять лет, она воспринимала его опытным, много пожившим человеком, много чего успевшим понять за долгую жизнь.

Сотрудница на три года меньше жила на свете Ивана Фомича, всего-навсего.

Почитав и побеседовав, он покидал библиотеку и шел прогуляться до рынка. На рынке присматривался к товару, спрашивал цены, ругал за дороговизну, ничего не брал. И здесь к нему привыкли и уже здоровались, и одна сердобольная старушка подавала ему всякий раз то огурчик, то кулек с ягодами, он брал и благодарил. Проходил рынок и старинной улочкой поворачивал к монастырю. В лавочке при монастыре брал хлеб и молоко. Здесь торговали подешевле и бедные люди стояли в очереди, считали сдачу до копейки. Воздух пах свечкой и был темен, и когда выходили из каменных стен, не сразу могли ступить с крыльца, надо было привыкнуть и к воздуху и к свету.

Иван Фомич заходил в монастырь. Он не крестился и не кланялся храму, садился на лавку, съедал хлеб и молоко, отдыхал, любовался видом. Монастырь стоял над рекой, открывались дали, плыли белые пароходы и черные баржи, жужжала газонокосилка, за железной сеткой ходили куры, фазаны и павлины. Смотреть на павлинов приводили детей. И никто у них не спрашивал их веры. В дождь, конечно, Иван Фомич в монастырь не заходил, птицы все прятались в дождь, река была серой, тяжелой. Иван Фомич съедал свой обед в лавочке, наблюдал за людьми и кошкой, она жила сытно при монастыре. И у нее никто не спрашивал ее веры. И если был дождь, Иван Фомич возвращался в гостиницу под новым зонтом, который в сложенном виде весь умещался в кармане и ничуть не отягощал.

До ужина Иван Фомич отдыхал перед телевизором. После ужина, неизменно долгого, ужина-театра, Иван Фомич разбирал постель и ложился. Но только при включенном телевизоре. И засыпал под телевизор, под его голоса. Так что телевизор работал у него всю ночь, и из коридора казалось, что у Ивана Фомича всю ночь гости, что он не одинок. И может быть, поэтому Ивану Фомичу снились люди, незнакомцы, которые жили своей жизнью, а Иван Фомич за ней наблюдал.

 В солнечный ветреный день Иван Фомич сидел на лавке и ел свой хлеб. Белые облака текли по небу.

Женщина в платочке опустилась рядом. Она молчала, он ел, облака текли. Когда он закончил и стряхнул крошки, она спросила, верит ли он в Бога. Иван Фомич посмотрел на женщину с недоуменным любопытством. Прежде, видя ее только боковым, невнимательным зрением, он думал, что она уже в возрасте. Из-за темного платка. Он был повязан, как у старух принято, под подбородком, скрывал лицо. Но, присмотревшись, Иван Фомич разглядел под платком лицо молодое. Около тридцати было женщине, не больше. Молодое лицо, бледное, растерянное.

— Нет, — ответил Иван Фомич, — не верю.

— А я не знаю, — сказала женщина грустно.

Иван Фомич молчал и ждал, что дальше. Куры клевали зерно за железной сеткой. По реке шла баржа с желтым песком.

— Я все хочу представить, что будет потом, после смерти.

— Придет время, — сказал Иван Фомич, — увидим.

— Мое уже пришло.

Посмотрела светлыми детскими глазами на Ивана Фомича.

— У меня рак нашли. Слишком поздно, ничего, говорят, уже нельзя сделать. В Германии бы еще могли что-то, но на Германию у меня денег нет, сто тысяч евро. Даже если квартиру продам.

— И как нашли? — заинтересовался Иван Фомич.

— Случайно. Голова у меня давно болела, не всегда, но часто, я ходила к терапевту, она измеряла мне давление, кардиограмму снимала, успокоительное прописывала, говорила, что мне замуж надо и все пройдет. Я в школе работаю, очень тяжело урок вести, когда голова не очень. Не понимаешь иногда, что говоришь. И что они говорят, не слышишь. Смеялись они надо мной. И вот я упала, прямо на уроке, вызвали “скорую”. Врач попался хороший, внимательный, он и нашел. Если бы, говорит, раньше.

— Вы меня прямо напугали. Я ведь у врача лет пять не был. Как этого внимательного фамилия?

— Макаров. Илья Сергеевич.

— Где он принимает?

— В областной больнице.

— Сегодня же запишусь на прием.

— Сегодня уже не получится, он завтра с утра будет, только пораньше приходите, часам к семи, а то не хватит талончиков.

— Спасибо, спасибо. Очень вам благодарен за информацию.

— А… — Она запнулась и глаза отвела в сторону, но докончила все-таки: — Не могли бы вы мне денег одолжить на Германию? Если у вас есть, конечно. Я слыхала, что у вас есть. Люди говорят. И что вы добрый человек.

— Чего вы смущаетесь? — удивился Иван Фомич. — Я ведь сразу догадался, к чему ведете. Только я сейчас ничего не могу вам сказать, сначала к доктору схожу, вдруг еще самому понадобится, не дай бог, конечно. Встретимся послезавтра, если дождь будет, то в лавочке, Гидрометцентр обещал.

Но дождь не случился.

Доктор принимал медленно, добросовестно, скопилась очередь, люди вели разговоры, это Иван Фомич любил — чужие разговоры, чужую жизнь, в которой он не участвовал, слава богу. Иван Фомич оставался в стороне, хотя поглощен был чужой жизнью самозабвенно.

Он даже очередь свою пропустил ради одного такого разговора, чтобы дослушать до конца. Мужчина рассуждал о пенсии. Пенсия — освобождение, путь к свободе. Мужчина рассказывал, как он ждал пенсию, когда не будет вопить будильник по утрам и завтракать можно долго, помешивая ложкой чай, слушать радио, глядеть в окно, лениво думать о предстоящем дне и день будет лежать впереди, долгий и солнечный. Но свобода не пришла, что была за глупая мысль о свободе? Болели ноги, и приходилось слушаться будильника, глотать чай торопливо и ковылять в больницу на прием.

— Ждать не нужно ничего, — говорил мужчина, — это очевидно. Даже автобус. Ты стоишь на остановке, вместо того чтобы идти. Он подъедет через час. Ты бы уже давно был дома и ел свой ужин.

— Сейчас автобусы хорошо ходят, — возразили мужчине.

— Да при чем тут автобусы, — сказал он.

И он уже ушел в кабинет, к доктору, когда женщина, еще не старая, сказала словно бы самой себе:

— В детстве ждала поскорее вырасти, в детстве как будто не жила, думала — вырасту, будет жизнь, а пока потерпеть надо, выросла — тоже не жила, замуж ждала, ребенок, когда он вырастет, все жду, что она еще будет, жизнь.

Иван Фомич женщину дослушал и пошел в кабинет, никого уже больше не стал пропускать.

 Глава 3

 Сразу не подошла. Ждала в сторонке, пока он доест свой хлеб и допьет молоко. В монашеских кельях окна были закрыты. В храме шла служба. Заметил он ее или нет, она не знала. В ее сторону он не смотрел, во всяком случае. Солнце вышло из облака, и он от него отвернулся, ослепленный. Допил молоко, бросил пустую коробку в урну, крошки стряхнул своей птичьей лапкой. Старые башмаки были зеркально начищены и от этого казались почему-то жалкими.

Она приблизилась, поздоровалась слабым голосом. Он поглядел на нее:

— Здравствуйте. Ничего не получится. Да вы садитесь, а то мне неловко голову задирать.

Она опустилась на лавку.

— Был я вчера у вашего Макарова. Он сказал, что не поможет вам Германия. Он изучал вопрос. Никто уже не поможет. Поздно.

— Значит, не будет денег?

— Ни к чему вам деньги.

Она молчала. Глаза ее смотрели за сетку, на белую курицу, в зеленой мелкой траве она копошилась, искала, выклевывала.

Она представляла, как бросается перед ним на колени, целует его старческую руку и он смягчается и плачет вместе с ней. Но ничего этого она не делала, просто сидела рядом. Ветер рябил воду, уносил облака. Монах прошел в черном, как будто тоже несомый ветром.

— А вы как? — спросила она уже не принадлежащим ей голосом. — Что сказал доктор Макаров?

— Здоров, спасибо.

Руке стало щекотно, он поднял ее поближе к глазам, рассмотрел муравья, стряхнул. Поднялся:

— Прощайте.

Она глядела ему вслед равнодушно, ничего не чувствовала, мир не рухнул. Да нет у него никаких денег — так ей дома сказали; мало люди глупостей болтают! Вымышляют скуки ради.

 Глава 4

 Город был немаленьким и от реки уходил далеко, но река везде чувствовалась. На самой окраине, у вокзала, где, казалось, только мазутом и должно пахнуть, все-таки и рекой пахло. Река несла этот город.

Окна были отворены. Иван Фомич сидел за большим столом. Он впервые очутился в частном доме. Оказался в чреве города, внутри, в самой интимной части. Иван Фомич волновался, он даже надел галстук. Часы на стене показали четыре. Буфетчица пригласила его к трем. Так что уже час он наслаждался чужим домашним уютом.

Буфетчица, конечно, потратилась, взяла на рынке форель, филе индейки. Чтобы и рыба на столе, и мясо, чтобы был гостю выбор. Сыр взяла четырех сортов, дорогой, не то что в буфете. Фрукты. Водка. Вино.

— Воскресный обед, — так она ему сказала. — Я ухожу в отпуск, двадцать восемь календарных дней, увидимся ли, вдруг съедете? Не собираетесь, но кто знает? Да и не важно. Мне хочется, чтобы вы неказенных харчей попробовали, в семейной обстановке посидели, расслабились.

Сын у нее спросил, кстати:

— Мама, а если бы он не подарил мне ноутбук, ты бы его пригласила?

Она сказала, что уже думала об этом.

— Нет, навряд ли. Но не потому, что не хотела бы пригласить. Мне его сразу жалко стало, как ребенка-сироту, — растет без ласки. Но постеснялась бы пригласить. Он своим даром как бы позволил мне. Вроде как первым разговор начал, завел знакомство.

Много было еще нюансов, но их она не умела объяснить.

Видно было, что Ивану Фомичу доставляет удовольствие сидеть за их столом. И все не походили на себя. Мальчик был в белой рубашке, чинный, скованный. Буфетчица в цветной блузке, пахла духами, Иван Фомич в галстуке, как уже было сказано.

Хрустальные рюмки, фарфор чешский, с нежным, тающим рисунком. И дом, который несет река, ни разу не покачнув. Дом-корабль, а эта комната — кают-компания. Никогда ни на каких кораблях не был Иван Фомич, только в книгах читал: кают-компания (уют-компания). Ел он мало, но все попробовал и похвалил.

Буфетчица рассказала немного о себе, что родилась здесь, в этом городе, и нигде больше не побывала, даже в Москве. Но передачи про путешествия смотреть любит. И теперь у них есть развлечение, спасибо Ивану Фомичу, наблюдать по компьютеру за всем миром. Можно приблизиться к любому городу на земле, к любой его улице, сделать ее видимой, проехать по ней и осмотреться.

— В реальном времени, — сказал мальчик. — По спутнику передают.

Иван Фомич поразился:

— И ваш город можно увидать? Если я выйду сейчас на улицу, вы меня на компьютере увидите через спутник?

— Нет, — отвечал мальчик. — Может, со временем… Пока мы были в Нью-Йорке, в Лондоне, в Сан-Диего.

— Сан-Диего, — восхищенно повторил Иван Фомич.

— Ничего особенного, — сказал мальчик.

Разговор, ко всеобщему сожалению, прервал звонок.

Соседка пришла за спичками: газ нечем зажечь. Буфетчица отправилась в кухню. Соседка ждать ее в прихожей не стала. Увидела роскошный стол, глаза сузила.

— Здравствуйте, люди дорогие, а я думаю, что за запахи такие по всему стояку, одуреть можно, думала, свадьба у кого, — вроде нет, ни свадьбы, ни поминок, да сейчас и не отмечают ни свадьбы, ни поминок, в домах то есть, всё в кафе, удобно, конечно, нехлопотно, были бы деньги, в них вся загвоздка, как ни посмотри.

Пока говорила, села к столу, на место буфетчицы. Обращалась к Ивану Фомичу. Буфетчица тем временем вернулась, положила коробок на стол. Соседка на нее оглянулась:

— Твое место заняла?

— Ничего.

Буфетчица принесла из кухни еще стул, тарелку.

— Извини, ты вроде как меня не приглашала.

— Вроде как, — сказала буфетчица. — Рыбу тебе? Или мясо?

— Ой, рыбки хочется… Погоди, погоди, хватит, надо и для мяса местечко оставить. — Похлопала себя по животу. К Ивану Фомичу обратилась: — Я соседка их, Нина.

— Я понял, — сказал Иван Фомич.

— Живу здесь за стеной, одиноко, деток не нарожала, хотела, да бог не дал, от тоски по своим полюбила племянника. У вас нет детей?

А других родственников? Значит, и забот нет. А у меня забота так забота. Восемнадцать лет парню. Сидит в тюрьме.

— Да не сидит еще, — заметила буфетчица.

— А что же он делает? В отпуске у Черного моря отдыхает?

— В КПЗ, — сказал мальчик, с явным удовольствием произнося это слово: “КПЗ”.

— КПЗ! — воскликнула соседка. — И куда ему оттуда дорога, кроме как в тюрьму? Все, попалась птичка.

И соседка замолчала. Прикончила рыбу. Буфетчица налила Ивану Фомичу водки, себе вина, соседка попросила водки. Мальчик налил себе колы.

Чокнулись.

— За знакомство, — сказала соседка и опрокинула стопку.

— Да я вас не познакомила, — спохватилась буфетчица.

— А то я не знаю, кто это. — И соседка, привстав, обратилась к Ивану Фомичу: — Наслышана.

Он смутился, порозовел.

— Вот одолжили бы вы мне денег. Я б вам вернула, отработала бы, до конца бы дней вам белье стирала… Следователь прямо говорит, пять тысяч, и не рублей, чтоб вы не думали.

Все смотрели на Ивана Фомича. Он салфетку взял, губы вытер.

— Что он сделал, ваш племянник?

— Человека убил. Без умысла, в драке. Ударил, он упал, головой о камень. Камень никто не судит, а Димочку моего… — Всхлипнула.

— Читал в газете об этом происшествии, — сказал Иван Фомич. — Со всеми подробностями.

Он замолчал, задумался. Все ждали. Мальчик нечаянно ложкой звякнул и сам вздрогнул.

— Деньги не помогут, — сказал Иван Фомич.

— Что, обманет следователь?

— Этого я знать не могу, только в тюрьму ваш племянник все равно сядет. Такой он человек.

— Да откуда ж ты знаешь, какой он человек? — поразилась соседка, перейдя уже на негодующее “ты”. — Из газетенки этой паршивой вычитал? А ты мальчика видел моего? В нем росту метр восемьдесят, а душа детская, он собачонку паршивую и ту пожалеет.

— Если только не выпьет, — заметила негромко буфетчица.

Соседка посмотрела на нее долгим взглядом. Поднялась. Иван Фомич глядел на нее, очарованный, так она ему была любопытна.

Дверь за соседкой захлопнулась.

— Ладно, — сказала буфетчица, — пойду чайник ставить. — Поднялась и захватила со стола спички. — Торт я сама пекла. По всем правилам.

Пока чайник вскипит, мальчик повел Ивана Фомича к ноутбуку. Усадил перед экраном. Открыл почтовый ящик.

— Два письма вам пришло. Я их не читал.

— А чего? — удивился Иван Фомич. — Ты читай в другой раз, вдруг важное.

Мальчик открыл письма.

“Сегодня вышло солнце и все осветило. Я любуюсь на цветы. Уже и флоксы цветут”.

Это было первое письмо.

“Обещали дождь, и душно, птицы сидят на деревьях, по крыше сарая ходит ворона”.

Это было письмо второе.

Иван Фомич покачал удовлетворенно головой. Взглянул на мальчика — он был явно разочарован такими пустыми посланиями.

— Ты ответь чего-нибудь, — сказал Иван Фомич.

— Чего?

Иван Фомич взглянул за окно.

— Ветрено сегодня. Так и напиши, ветрено. Но дождь вряд ли будет. Так и напиши.

 Пришла осень. Буфетчица давно вернулась из отпуска. Дни стояли темные, люди точно потеряли зоркость, утратили важную часть зрения, — не просто дни стояли темные, мир людской потемнел, помрачнел. Днем горел свет в домах. В буфете народу стало больше вечерами, больше пили, больше курили, наверно, казалось людям, что с серым дымом уходят серые мысли.

Соседка продала шесть соток: смородины три куста, яблоня, терновник, тепличка, сарай с окошком, а в сарае стол под веселой клеенкой, самовар старинный, полка с чашками, чашки в горошек. Пять тысяч с небольшим выручила. Сказала об этом буфетчице со злой гордостью.

— Видишь, как хорошо, — отвечала буфетчица кротко.

Через два дня после воли племянник сбил насмерть женщину. Машину взял у приятеля, с ним и пил, у него мать гнала самогон, подмешивала жженый сахар, людям нравилось.

Так что прав оказался Иван Фомич, не помогли деньги. От судьбы не уйдешь, что тут еще скажешь, а Иван Фомич не зря стариком выглядел в свои сорок пять: мудрость старит.

И кто бы у него ни попросил с тех пор денег, всем он отказывал под тем предлогом, что деньги ничего не исправят, не помогут и нечего их переводить зря. Люди в конце концов утвердились, что денег у Ивана Фомича лишних нет. И более его не беспокоили.

Он жил как жил, в гостинице под крышей. Дожди начались, потолки протекали, Иван Фомич подставлял ведро, просил у горничной. Жаловался администраторше, она говорила, переезжайте в другой номер, чуть дороже. И даже на чуть-чуть дороже Иван Фомич не соглашался. Начались заморозки, потолки высохли, разводы изменили рисунок, Иван Фомич изучал его с новым интересом. Все так же он ужинал в буфете бутербродом с сыром, а то и просто куском хлеба, глазел на людей, засыпал под разговоры из телевизора, под тихий его бубнеж.

Милиционер из районного отдела заинтересовался Иваном Фомичом. Навел справки. Выяснил, что прожил Иван Фомич всю жизнь в дальнем от их мест городе, прожил тихо, исправно трудился на заводе инженером, получил вдруг наследство, продал квартиру и уехал. В разных городах побыл, везде понемногу, а в их городке задержался.

Всплыла одна любопытная подробность: с самого раннего детства осознавал себя Иван Фомич человеком старым. И даже не старым, а как бы уже прожившим давно эту жизнь. Это самоощущение и делало его, по всей видимости, стариком.

Немного ему и оставалось, до весны.

 Буфетчица похоронила его на свои деньги, а когда разбирали вещи, нашли завещание. Все свои сбережения отписал ей Иван Фомич. Немаленькие по ее меркам.

Письма приходили Ивану Фомичу время от времени. Всё про погоду, в одну строчку. Сын ее хотел написать, что Иван Фомич умер, но буфетчица велела на письма отвечать по-прежнему.

“Утро тихое, лежит снег”.Это было несложно.

Александр Снегирев. «Фото в черном бушлате»

Это о превратностях человеческой судьбы, об ответственности за каждый шаг своей жизни, о последствиях лжи, о мужестве, о противостоянии агрессивному фанатизму.  

Александр Снегирев родился в 1980 году в Москве. Окончил Российский университет дружбы народов. Лауреат премий «Дебют» (2005), «Звездный билет» (2014), «Русский Букер» (2015) и др. Финалист премии «Национальный бестселлер» (2009, 2015). Автор нескольких книг прозы. Живет в Москве.

 Сильный удар в лоб едва не сбил его с ног. Чертыхаясь и растирая ушибленное место, он то кланялся, то искал глазами причину неожиданного нападения. Скоро он разглядел металлическую трубу, приваренную поперек калитки как раз на уровне его лба. Проход явно не предназначался для высокорослых.

— Я же предупреждал, — с сочувствием и насмешкой сказал проводник. Он шел впереди и предусмотрительно наклонился.

В село приехали затемно. Езда по горной дороге хоть и была по здешней традиции быстрой, но даже местные лихачи не могли перекрыть эти километры меньше, чем за три с половиной часа. Фонари вдоль шоссе горели только на равнине и совершенно пропали по мере подъема. Один раз они остановились, чтобы полюбоваться на гладь затопленного ущелья возле новой электростанции.

Выбравшись из автомобиля, он сразу увидел темную громаду горы. Полтораста лет назад русские солдаты карабкались на нее, штурмуя последний оплот имама. Он засмотрелся и получил трубой по лбу.

Проводник тем временем уже колотил в железную дверь и кричал цокающие и харкающие местные слова. Лязгнул замок, в проеме света показался женский силуэт.

— Принимай гостей, хозяйка, — сказал проводник по-русски, и они вошли внутрь.

Просторный зал, широкая лестница на второй этаж, длинный стол, уставленный блюдами. Пригласив садиться, женщина юркнула на кухню, устроенную в соседнем помещении, и тотчас вернулась, дымя переполненным круглым подносом.

— Это наша новая гостиница, — гордо сказал проводник, обводя рукой пустое пространство. — Сезон кончился, ты — единственный турист.

Они устроились за столом друг напротив друга, в предвкушении потерли ладони и принялись нагребать на свои тарелки аппетитные куски. Гость кивнул на бутылку, вопросительно взглянув на проводника.

— Угощайся, — сказал проводник.

— А ты? — спросил гость.

— Не пью, — ответил проводник.

— Совсем? — уточнил гость.

— Совсем, — вздохнул проводник и добавил: — С прошлого Нового года.

Гость задумчиво посмотрел на бутылку, собрался уже было скрутить зеленую крышку, но передумал и вместо этого приложил оттаивающее стекло к ушибленному лбу.

— Вот это правильно, — одобрил проводник, воодушевившись неожиданной трезвеннической солидарностью гостя. — Кушай, остынет.

Они взялись за вареные куски теста и мяса, приготовленные одним из многочисленных способов, стали закусывать красными помидорами и зеленой кинзой, заедать белой лепешкой и запивать абрикосовым напитком из плодов, собранных в горных садах. Женщина сидела у края стола и, подперши голову, с наслаждением наблюдала за едоками.

Утолив первый голод и одновременно забыв о набухающей шишке, гость огляделся по сторонам. Стену украшала обширная картина со старинным кораблем, рассекающим волны на всех парусах. Заметив взгляд гостя, проводник с гордостью сообщил, что это работа его сына, что парень учится изобразительному искусству и не случайно учится.

— Гены, — многозначительно произнес проводник, и стало ясно, что отпрыск унаследовал способности именно от него.

Гость спросил у проводника, рисует ли он сам. Ответом послужил полный достоинства кивок и целый рассказ, раскрывший заодно и причину алкогольного воздержания проводника.

Давным-давно, двадцать пять, а может быть даже двадцать шесть лет назад проводник только окончил школу и слонялся без дела по пыльным улочкам села. Мечтой его была служба в военно-морском флоте, дома на почетном месте висели фотографии отца и деда в бескозырках и черных бушлатах. Попасть на флот было непросто — желающих много, отбор строгий. Особое внимание уделялось не только физическому, но и нравственному состоянию призывника. И вот, накануне визита в военкомат, герой рассказа подрался. Этот недостойный моряка поступок можно было бы скрыть, если бы не рука, которую он в пылу драки сломал. Сломанная рука напрочь перекрывала дорогу на флот.

Тут-то впервые и проявилась смекалка проводника — он отправил на медосмотр товарища. Системы идентификации личности в те времена были не так совершенны, как теперь, и подлог остался нераскрытым. Пока дошло до призыва, кость срослась, и наш герой оказался на противоположном берегу моря, на базе Краснознаменной Каспийской флотилии.

Служба пошла своим чередом; днем бег в трусах и сапогах по плацу, ночью рейды по кишащим арбузами бахчам. Оказавшись на судне, получил завидное место кока. Белоснежный передник, накрахмаленный колпачок, продуктов завались. Назначение, однако, не радовало — не мужское это дело у плиты стоять. Подал рапорт. Сначала не отпускали; честный кок — редкость, но потом нашли замену и просьбу удовлетворили — с кухни перевели матросом на спасательно-поисковый катер. Белоснежный колпачок сменился на черную бескозырку. К чинам не стремился; чистые погоны — чистая совесть. На Новый год доверили почетную обязанность — переодеться в шапку, варежки, тулуп и бороду Деда Мороза и поздравить экипаж.

Тем временем в Баку начались непонятки — разразился армянский погром. Для разделения нападающих и гонимых осуществили ночную высадку. Ночью подошли на эсдэкашках — средних десантных кораблях — и попрыгали прямо в воду. А сезон не купальный — январь месяц. Мокрые выбрались на пляж, окопались. Местные боевики были вооружены, ожидались провокации. И вот лежат они в песчаных ямках, дрожат от холода, а вставать нельзя — только вскочишь попрыгать, чтоб хоть как-то согреться, командир сразу по каске прикладом — матрос, лежать!

Потом обсохли и приступили к патрулированию города и вывозу армянских семей. Адресно по квартирам ходили, долго уговаривали открыть, после чего везли на корабли. Матери писал как велели политруки: все нормально, гуляем по парку, кушаем мороженое. Последние месяцы службы провел погрузившись в заработок — варганил дембельские альбомы. Тут-то и проявились хваленые гены: он и переносил картинки по трафарету, и отпечатывал оттиски, и обтягивал обложки бархатом, и, конечно, рисовал. Особенно удавались корабли. Зарабатывал на альбомах, как министр. Из одной бархатной скатерти получались две альбомные обложки. Скатерть стоила десятку, альбом уходил за сто пятьдесят. Делал регулярные переводы домой, отцу справил новую канадку — офицерскую кожаную куртку на меху.

Когда со службы вернулся, смутные времена в самом начале были. Бойня в Баку уже ничего хорошего не предвещала, а тут вообще сплошной негатив начался. Занимался чем придется, тем, этим, спортом в том числе. Он лукаво подмигнул гостю, и тот квалифицировал упоминание о спорте как намек на участие в преступных группировках, состоявших зачастую из спортсменов. Когда все утряслось, он остепенился, теперь возглавляет местный комитет по культуре и туризму, занимается духовно-нравственным воспитанием молодежи, принимает гостей со всего мира. Заняв должность, он вспомнил свой флотский опыт и завел традицию — объезжать праздничной ночью все села района.

И вот на прошлый Новый год он нарядился в шубу Деда Мороза,напялил расшитую шапку, натянул огромные рукавицы и повесил на шею бороду. Постоянно быть в накладной бороде невыносимы жарко, особенно если под накладной у тебя еще своя настоящая. Он взял в одну руку посох, в другую — мешок, сел в свою «Волгу» цвета «серебристый металлик» и отправился в путь. В мешке лежали подарки для неимущих семей, для именитых жителей, для одиноких матерей и стариков, а на самом дне — для своих: набор петербургской акварели для сына, синеглазая кукла для дочери и увлажняющий крем для тела жены. Родное село стояло последним в его новогоднем маршруте, вернуться он планировал аккурат к бою кремлевских курантов и радовался возможности весь вечер таскать с собой подарки для самых близких.

Сначала все шло по накатанной: в первом, самом отдаленном селе он надвинул бороду, поздравил собравшихся на площади жителей, вручил подарки, в том числе и придурковатой Хадиже, пришедшей с пожилой матерью, выпил обязательную рюмку и уехал. Во втором селе сказал речь, поздравил, подарил, сдвинул бороду, выпил, закусил хинкалом. В третьем поздравил, подарил, выпил прямо через бороду, уехал. И так вплоть до пятого села, где его встретили встревоженные жители.

Оказалось, что буквально за полчаса до его появления на площадь приехали религиозные фанатики, заявили, что деды и прадеды Новый год не отмечали, что Новый год — грех, а елка воплощает всю глубину духовного падения современного человека. После этих слов фанатики закинули в грузовик лесную красавицу, украшавшую площадь, и увезли в неизвестном направлении.

— И тогда я приказал назвать имена, — сказал проводник тоном падишаха.

Гость слушал, не отрываясь, женщина вздохнула.

Жители села сначала не решались выдать похитителей елки, но, выслушав убедительные аргументы, назвали двоих.

— Район маленький, все друг друга знают, — усмехнулся рассказчик. — Третий был чужаком, а двое оказались местными.

Ему выдали не только имена, но и снабдили номерами телефонов. Решив, что разговор требует личного присутствия, мужественный рассказчик не стал звонить, а направился прямиком домой к тому преступнику, который проживал ближе. Несколько мужчин вызвались сопровождать его, но, не желая никого подвергать опасности, он пошел один.

После продолжительного стука в ворота ему открыла строгая женщина, которая процокала и прохаркала, что сына дома нет. По второму адресу его ждала похожая картина, с тем лишь отличием, что ворота открыл мужчина, заявивший, что не видел своего паршивца с позавчерашнего утра.

Тогда он решил звонить.

Голос в трубке был взволнованный и запыхавшийся.

— Я его сразу спросил, куда он и его дружки дели елку, — сказал проводник. — Он сначала отпирался, но недолго. — Проводник многозначительно посмотрел на гостя, и тому стало ясно, он умеет вести допрос быстро и эффективно. Даже по телефону.

— Вам чуду не нравится? — спросила у гостя женщина.

— Что?

— Чуду, пирог, — сказал женщина и переложила на его тарелку увесистый сегмент здоровенного пирога.

— Очень нравится! — воскликнул изрядно переевший гость.

— Тогда почему не кушаете? — спросила его женщина тем тоном, каким говорят с провинившимся школьником.

Гость прилежно принялся за чуду, а проводник вернулся к рассказу. Похититель елки быстро скис и сообщил ему свое и подельников местоположение. Через считанные минуты он, проводник, в распахнутом тулупе, в расшитой шапке, в рукавицах, при бороде и с посохом, прибыл на место.

На уединенной поляне на склоне горы пахло гарью. В центре пятна, чернеющего в свете фар «Волги», горел остов елки. Грузовика не было. Поблизости топтались двое. У одного стремительно распухала разбитая губа. Без слов стало ясно — по телефону говорил именно этот.

Первым делом Дед Мороз выхватил огнетушитель, но тот вместо спасительной струи выжал из себя лишь жалкий плевок. Тогда Дед Мороз набросил на огонь свой тулуп. Пламя удалось сбить, но зрелище представилось печальное. Большая часть веток успела сгореть, мишура скукожилась, пластиковые шары оплавились, красная звезда-наконечник потекла.

— Сейчас вы двое найдете новую елку и поставите ее на место, — сказал Дед Мороз понурившимся негодяям и сунул бороду в карман — такое было пекло.

Те, однако, выполнить приказ отказались.

Тогда он спросил, имеют ли они что-нибудь лично против него, Деда Мороза и председателя комитета культуры и туризма всего района?

Негодяи ответили, что нет, против него лично они ничего не имеют.

Тогда он спросил, не настроены ли они против его отца?

Ни в коем случае, его отец — почетный житель района.

Уж не затаили ли они зло на его дядю-участкового?

Нет, дядя-участковый — всеми уважаемый человек.

Тогда, может быть, им чем-то не угодил другой его дядя, начальник леспромхоза?

Оказалось, что и другой дядя пользуется у негодяев непререкаемым авторитетом.

— Я сказал им, что, когда пробьют куранты, в селе должна стоять елка. — Проводник выразительно посмотрел на гостя и даже поднял вверх указательный палец.

— И что они?

— Побежали искать елку, до Нового года оставалось сорок пять минут, — ответил проводник.

— Успели найти?

— Нет, — проводник выдержал торжественную паузу и добавил: — Я ихостановил.

Он дал негодяям команду «отставить», потому что понял — негоже племяннику начальника леспромхоза портить в праздничную ночь зеленые насаждения. Он решил поступить иначе.

Они привязали обгорелую елку на крышу «Волги» и погнали в село. Одного из негодяев, который еще не до конца раскаялся, он посадил сзади, а другого — с разбитой губой — рядом. Ремни безопасности, разумеется, не пристегнули — по тамошней традиции, новорожденных принято туго пеленать, поэтому они всю жизнь ненавидят любые путы.

Когда они прибыли в село, площадь почти опустела, только несколько стариков сидели на пеньках, служащих скамейками. Елку оперативно установили на прежнее место, и жители собрались вокруг. Выглядело все, однако, совсем не празднично. Обгоревший скелет с редкими иголками и жалкими остатками игрушек. Среди пришедших пробежал шепоток, что, мол, позорно такой уродиной украшать село в государственный праздник. Перемазанный сажей Дед Мороз залез по лестнице на самую верхушку, достал из кармана бороду и стал оттирать скособоченную звезду. Очистить звезду он не смог и тогда просто надел на нее свою переливающуюся серебряными нитями шапку. Последовав его примеру, одна смелая женщина, про которую говорили, будто она живет с четырнадцатилетним, сняла с головы платок и повязала на ветку. Тут из радио донесся бой кремлевских курантов, и жители села принялись поздравлять друг друга, а чумазый Дед Мороз подошел к негодяям с полиэтиленовым пакетом и велел переложить в него все деньги из карманов. Когда карманы были опустошены и даже вывернуты, пакет под общее одобрение был передан одинокой вдове, у которой дочь училась в институте.

— На сессии пригодится. — Проводник снова подмигнул гостю. Задабривание экзаменаторов — обычное дело в том краю.

Деда Мороза пригласили за стол, он поел и выпил рюмки две или три. А может быть, шесть. Перед возвращением домой ему осталось побывать в одном единственном селе. Ехал он аккуратно, небыстро. Когда добрался, его сразу принялись угощать. Он что-то говорил, поздравлял и вручал. Потом заметил красивую девушку и сказал, что он ее похищает. Ему напомнили, что он женат, на что он возразил, что похищает красавицу для друга. Красавица между тем оказалась строптива и наотрез отказалась быть похищенной…

Женщина вышла из-за стола. Посмотрев ей вслед, проводник продолжил.

Получив тогда отказ от красавицы, он отдал ей свой посох, а сам собрал со стола скатерть вместе с яствами, стянул наподобие узла и объявил, что это компенсация. Домой вернулся утром. Из наряда Деда Мороза осталась только левая рукавица и мешок. Костяшки на правом кулаке были разбиты. Когда он полез в мешок за подарками, за акварельным набором, за куклой и за кремом, то обнаружил только осколки тарелок, бараньи кости и размокший кусок лепешки.

— С тех пор не пью, — сказал проводник. — Хорошо, жена у меня добрая, простила. — Он кивнул в сторону кухни, где женщина заваривала чай.

После ужина проводник достал гармошку и, подыгрывая себе и глядя поверх гостя, принялся петь очень длинную и очень красивую песню.

Гость провел в селе три незабываемых дня. Он видел руины дома религиозного фанатика, убитого во время спецоперации. В местном музее видел потрепанное знамя имама. Знамя раздваивалось, и кончики были окрашены красным. Смотрительницей в музее работала приветливая женщина в черном. Погибший фанатик приходился ей единственным сыном. Гость видел кладбище с торчащими наперекосяк, как плохие зубы, длинными камнями. И, конечно, он видел гору, взятую когда-то штурмом, но по сей день закрывающую половину звездного неба.

На ступенях монумента, посвященного именитому местному уроженцу, гость поддел ногой целый пласт палых листьев. Листья никто не подметал, ими было засыпано все вокруг.

— Ничего, школьники соберут для гербария, — нашелся проводник и добавил: — Я стараюсь мыслить позитивно.

На прощанье проводник, он же глава департамента культуры и туризма, он же Дед Мороз, подарил гостю кружку с видом горы и сказал, что, вдохновившись воспоминаниями, поговорил с отцом и тот признался: ни он, ни дед во флоте никогда не служили. Просто одалживали красивую черную форму специально для фотографии.

 Михаил Шишкин. «Пальто с хлястиком»

По большому счету это произведение о том, как рождается произведение, о том, что же лежит в основе творчества. И выясняется, что для писателя — героя рассказа, это отношения с мамой.

Пальто с хлястиком

Есть известная полицейская фотография Роберта Вальзера, сделанная на месте его смерти: зима, белый косогор, следы в глубоком снегу, человек, упавший навзничь, разбросав руки. Стариковская шляпа отскочила в сторону. Таким его нашли дети на рождественской прогулке.

Он описал собственную смерть в рассказе, опубликованном за полвека до своего последнего Рождества. Герой коротенькой истории – неприметный, неприкаянный, никому не нужный, к пущему несчастью в придачу еще и гений, властелин мира. Он устает быть ненужным и уходит от забот так: заваливает мир снегопадом и ложится в сугроб.

Знание собственной смерти все же не привилегия писателя. Просто его легко поймать за руку – в прямом смысле слова – рука записывает то, что ему в какой-то миг открывается. В жизни каждого человека есть такие прорывы. Дырки в материи. Пункты передачи. В такие моменты композитор получает мелодию, поэт – строчки, любящий – любовь, пророк – Бога.

В этот миг встречается то, что в обыденном не пересекается, живет порознь, видимое и невидимое, суетное и сокровенное.

Начинаешь дышать в такт с пространством, в котором все происходит одновременно – и бывшее, и еще не наступившее.

Сущее играло с тобой в прятки, пряталось за прошлым и будущим, как ребенок, который в прихожей втиснулся под шубы на вешалке, а теперь выскочил, потный, счастливый, заливается смехом, мол, вот он я! Как же ты так – ходил мимо и не видел! Теперь тебе водить!

В такую минуту увидеть собственную смерть – пустяк, потому что предстает в своей восхитительной очевидности знание, что я никогда не рождался, а был всегда. Вдруг приходит понимание: не нужно цепляться за жизнь, потому что я и есть жизнь. И это не я чувствую, что у леса прелый запах изо рта, а это вселенная принюхивается к себе моими ноздрями.

Наверно, если чем-то можно измерить прожитую жизнь – то количеством этих отпущенных тебе встреч.

Очень хорошо помню, как я испытал это в первый раз. Мне одиннадцать. Запах горящих под Москвой торфяников. Мглистые дачные утра 72-го. Привкус гари у всего, даже у горячей клубники с грядки. Мама едет в отпуск в дом отдыха на Верхней Волге и берет меня с собой. Одно из моих первых путешествий.

Шли дожди, мы жили в отсыревшем комарином домике, и сначала было скучно, несмотря на то, что каждый вечер крутили кино, но потом погода наладилась, в столовой у нас за столом появился новый сосед, дядя Витя, и жизнь наша преобразилась. Мы с ним купались, катались по Волге на моторке, ходили в лес. Дядя Витя был жилист, златозуб, без конца смешил маму своими историями. Из его шуток я половину не понимал, но рассказывал он так, что не смеяться было невозможно. Мамин новый знакомый мне очень нравился. Еще меня сразило, что он работал в тонвагене. Наверно, уже тогда меня завораживали слова.

Ну вот, без спроса называю того подростка мной, хотя совсем не уверен, что он согласился бы признать себя во мне нынешнем, седом, прожившем жизнь болезненном зануде с выпершим бесстыжим брюхом. Он очень удивился бы: какой же это я? Не знаю, нашелся бы я, что ему ответить. Вряд ли. Меня зовут как его – ну и что?

Из историй дяди Вити почему-то запомнилось, как в детстве, катаясь на коньках по реке, он с мальчишками иногда находил вмерзших в лед лягушек. Если на них пописать, они оживали и начинали шевелиться. А еще про войну. Он рассказывал про штрафников, которых могло спасти только ранение. Смыл свою вину кровью – возвращают награды и звание. И вот они устраивали самострелы – в руку или ногу через буханку хлеба, чтобы не оставался пороховой нагар.

Мне в голову не приходило, что мама любила танцевать, а теперь она каждый вечер ходила с дядей Витей на танцы.

Однажды мама заговорила со мной каким-то непривычным голосом. Она попросила, если дядя Витя спросит меня о папе, ответить, что он умер.

Я удивился:

– Но ведь он не умер. Он просто переехал.

Она прижала мою голову к груди:

– Но ты же у меня умница и все понимаешь.

Я ничего не понимал, но кивнул.

И стал ждать, когда дядя Витя спросит меня о папе.

Странно было смотреть, как мама румянилась, пудрилась, подводила глаза, красила губы, прыскала себе на шею духами, делала маникюр – в нос бил острый запах лака. Я такой ее не знал раньше.

Мама была учительницей, преподавала русский и литературу, к тому времени она стала уже директором нашей 59-й на Арбате. Я ездил вместе с ней с первого класса через весь город – сперва с Пресни, где мы жили в коммуналке, потом из Матвеевской, где получили двухкомнатную в новостройке.

Понятно, она хотела, чтобы ребенок был под боком, в ее школе, но мне это сильно осложняло жизнь. Ее идеалом был какой-то учитель, преподававший математику и уже ушедший на пенсию. У того в классе учился сын, знавший этот предмет лучше всех, но когда отец вызывал его к доске, то даже на правильное решение задачи всегда говорил: “Садись, три”. Что-то подобное мне, например, пришлось испытать, когда наш класс делили, кому изучать английский, а кому немецкий. Я хотел пойти в английскую группу – и имел на это все основания, потому что немецким как бы наказывали тех, кто плохо учится: мол, будешь плохо учиться, пойдешь в немецкую группу. Я учился хорошо, но мама записала меня именно туда, куда я не хотел. Чтобы никто из родителей ее не смог ни в чем упрекнуть. На первом месте у нее была школа, а все личное, семейное – на втором.

Ее поколение выросло под плакатом “Родина-мать зовет!”

Может, она и в Афганистан меня отправила бы не только с болью, но и чувством исполненного долга матери перед отечеством, если бы я не поступил после школы в институт с военной кафедрой. Не знаю. Кстати, очевидно, я до сих пор офицер запаса той несуществующей армии несуществующей страны. Принес ведь когда-то в военных лагерях под Ковровом клятву защищать до последней капли крови разбежавшуюся вскоре отчизну. Помню, нужно было поцеловать красное знамя, поднес к губам, а оно на меня пахнуло копченой рыбой. Наверно, наши начальники пили пиво с рыбкой и вытирали о бархатное полотно руки.

Тогда, в школе, я, конечно, не осознавал, как тяжело было маме и всем нашим учителям: перед ними стояла задача без решения – учить говорить детей правду, вводя их в мир лжи. По писаному закону нужно говорить правду, а по неписаному: скажешь правду, потом не расхлебаешь.

Они нас учили лжи, в которую сами не верили, потому что любили и хотели спасти. Конечно, они боялись неправильно сказанных слов, но еще больше, чем за себя, они боялись за нас. Ведь в стране шла смертельная игра в слова. Нужно говорить правильные и не говорить неправильные. Границу никто не проводил, но каждый в себе этот рубеж чувствовал. Учителя пытались спасти правдолюбивых юношей от глупости, сделать им живительную прививку страха. Пусть сейчас будет немножко больно, но зато потом иммунитет на всю жизнь.

Может, нас плохо учили химии или языкам, но зато мы получали показательные уроки в искусстве выживания – говорить одно, а думать и делать другое.

Боги взрослых давно умерли, но на школьных камланиях нужно было поклоняться им. Школа учила детей рабов смирению. Если хочешь чего-то добиться, нужно научиться произносить мертвые слова на мертвом языке, в котором застаивалась и гнила та мертвая жизнь.

Вообще, что значит быть хорошим учителем?

Очевидно, что хороший учитель при любом режиме должен развивать в детях качества, которые помогут им дальше в жизни, и не будет учить детей идти против течения, потому что им пригодятся совсем другие знания: знания дорожного движения по этой конкретной жизни. Выехал на встречную полосу – попадешь в аварию. Надо развернуться и влиться в общий поток. Хочешь чего-то достичь в этой жизни, зарабатывать прилично, обеспечивать семью, детей – надо влиться в общий поток: ты начальник – я дурак, я начальник – ты дурак, трудом праведным не построишь палат каменных, с волками жить – по-волчьи выть.А плохой учитель будет учить жить по другому закону, закону сохранения человеческого достоинства. И это чаще всего путь в лучшем случае в маргиналы, в худшем – к тюрьме или самоубийству. А то и просто пристрелят.

Значит, плохие учителя были хорошими, а хорошие – плохими? Впрочем, в России всегда так: правые – слева, левые – справа. Сколько веков выясняли, так и не выяснили: если любишь Родину, то нужно желать ей победы или поражения? Осталось до конца непроясненным, где кончается Отчизна, и где начинается режим, – так все срослось.

 Игорь Лёвшин. «Полет»

Очень тонкий, интеллектуальный фантастический рассказ — о столкновении человека с новой виртуальной цивилизацией. Человеческое сознание и искусственный интеллект: как они взаимодействуют. И выясняется, что этот компьютерный мир порождает своих Мефистофилей и Фаустов.

Игорь Лёвшин  Полет рассказ

Брызги от волны, разрубленной форштевнем «Деликаты», до верхней палубы не долетали. Но водяная пыль мочила страницы. Корабль шел ходко, резал волны наискось, и гигантские противовесы в трюме не до конца компенсировали качку. Покачивало легко, не до тошноты. Как раз чтобы ощутить себя путешественником, а не жильцом комфортной двенадцатиэтажки, каким-то чудом скользящей по поверхности Атлантического океана со скоростью двадцать узлов.

Алекс и Карл встречались на верхней палубе, не сговариваясь. Разговоры были странноватые. Оба немолодые и крупные, появлялись в массивных наушниках — как подростки. И разговаривали больше о музыке.

В восемнадцатом Алекс уже стал, мягко говоря, состоятельным. Отчасти и медиаперсоной, его лицо иногда узнавали. Интервью он не любил, но положение обязывало. Круиз на «Деликате» недешев, бедняков тут не было, но уровня Алекса было человека два-три от силы, и Алекса они не интересовали. В основном же океан пересекали семьи среднего класса. Карл не обладал и тысячной частью состояния Алекса, но это вряд ли было заметно постороннему. Одеты примерно одинаково, держатся похоже: равнодушны и вежливы.

Алекс и Карл лежат в топчанах на верхней, двенадцатой палубе. Холодно. Ветер. Закат разгорается. На них куртки, ноги укутаны пледами. Рядом с Карлом стакан бакарди с колой, сбоку от топчана Алекса кружка с остывшим грогом. Рядом раскрытая книга страницами вниз, обложка влажная. Алекс пятый раз перечитывает Nocturnes Кадзуо Ишигуро. Это рассказы о музыке, вернее, о музыкантах. Один из героев любит джазовые стандарты 40-х и 50-х. Но не как сырье для импровизаций, он любит их в оригинальном исполнении. Алекс тоже. Такую музыку он и слушает. Ему нравятся оркестровки тех времен, со скрипкой в бэкграунде, грубоватые, но не брутальные голоса, сдержанные эмоции. От Unforgettable в исполнении Ната Кинга Коула он готов заплакать. Не плачет все же. Карлу понятны его пристрастия, но он предпочитает довоенный аутентичный блюз. Сон Хаус — один из его кумиров, например.

Под мелодии 50-х Алекс думает о сыне. Он часто вспоминает его последние месяцы.

— Я ценю твою свободу. Иначе бы мы не были здесь. Но свобода одних кончается там, где...

— Папа...

— Погоди, я не собираюсь начинать по сотому кругу старую песню. Мы договорились. Все. Скажи мне просто как... Не как отцу, а как...

— Папа. У меня нет подружки, с которой я хотел бы познакомить любимого папу. Я не состою в подростковой банде, это слишком романтично. Я пуст. У тебя пустой сын. Просто прими это. И хэв фан — уже залезая своими ступнями сорок шестого размера в кроссовки, больше похожие на бутсы.

Карл сдвигает наушник и жестом привлекает внимание. Алекс поворачивается, плед падает на полированные планки палубы. Они перекидываются почти случайными фразами, вновь возвращаются к созерцанию закатного атлантического неба и к своей музыке. Через несколько минут обмен репликами возобновляется. Иногда стартуя с места, где разговор оборвался, иногда с темы другой абсолютно.

Или оба стоят у высокого поручня на носу лайнера. Заглядывают вниз, закрывшись на все молнии (что не помогает). Там впечатляющие даже с такой высоты валы, всплески сероватой пены поверх серого с прожилками океана. Поручни вибрируют. Говорить почти невозможно: ветер шумит, а уши закрыты капюшоном. На носу только Алекс и Карл, мелкий дождь, усиленный двадцатью узлами хода, сечет куртки. В середине палубы по кольцу вокруг рубки нарезает круги девушка в плаще и кроссовках со светодиодами. На корме группка подростков хохочет и громко разговаривает на смеси английского с итальянским.

История успеха Mishusty похожа на фантастический рассказ. Не совсем: есть драма, неожиданные повороты, но нет хеппи энда. У Алекса был хороший контракт в одной из фирм в Пало Альто, в Долине. У него был доступ к мощным компьютерам, много идей, но идеи не очень-то там ценятся. Там у всех идеи, их собирают со всего света и привозят со всего света, в надежде, что это их идея сделает их самих, хозяев идеи, миллиардерами через какие-то полгода. Алекс так бы и менял один стартап, не оправдавший венчурных инвестиций, на другой неоправдавший. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Но и счастья не было. Удача — разве что.

— Какую музыку слушал твой сын?

— Не знаю. Я слышал какие-то обрывки из его комнаты иногда. Когда к нему приходили. А приходили к нему редко. Он слушал музыку в наушниках.

— Мой слушал Radiohead. Мне непонятно это увлечение. Не самая плохая музыка, безусловно. Но даже в наше время... Я превращаюсь в ворчуна.

— Он слушал что-то электронное. Мне не нравилось. Может быть, если бы я интересовался музыкой, контакт был бы более тесным? Нет, вряд ли.

Мать осталась в Санкт-Петербурге со своим обездвиженным отцом. Он и сын звонили по дешевой карточке раз в неделю, иногда чаще. Она не умела пользоваться скайпом. С этим Алексу повезло. Ее звали Мария, она была художник. В старом смысле. Живописец, дочь живописца, воспитывалась на Фальке и Гончаровой.

— Тебе нравились ее картины, наверное?

— Да! Она очень талантлива. Не думаю, что ты когда-нибудь услышишь это имя.

— Сын тоже рисовал?

— Нет. Кажется, нет. Не видел.

Сын Алекса умер от передоза. Алекс не смог позвонить жене в Питер и все рассказать. С этого начинается история Mishusty.

Алекс начинал разработчиком программ, распознающих и синтезирующих речь. У него было много записей разговоров с сыном, которые он использовал в своей базе данных. Он сказал ей, что сын поехал в какой-то лагерь современных хиппи и буддистов, в пустыню в Неваде, где с ним нет связи (так как ради этого они и едут туда). Он будет приблизительно через месяц. За месяц все было готово.

Мария звонила. Алекс набирал в ответ текст на ноутбуке, который связывался с вычислительными кластерами в Беркли, выхватывал нужные отрывки речи сына из базы данных и переправлял в телефон.

— Ты какой-то странный стал после этой поездки, — говорила Мария.

— Мама. Не выдумывай, пожалуйста, там у себя.

— У тебя все хорошо?

— Ам файн, мама. Люблю. Пока.

Как-то Карл и Алекс обедали за одним столом на палубе развлечений, не на верхней палубе. Карл набрал себе в буфете прошутто и салата с сельдереем. Алекс пил кофе с марципаном.

— Это было тяжело? Представляю себе. То есть не представляю. Нет, представляю, видимо.

— Да, тяжело.

Положив трубку, Алекс нырял лицом в подушку и рыдал. Поначалу долго. Через месяц по нескольку минут. Потом изредка.

— И она не разу ничего не заподозрила?

— Думаю, да. Но что? Она чувствовала неладное, но все это было из набора фантазий матери, у которой сын через океан. Другим мерещится и не такое.

— Ведь были сбои?

— Конечно. Были странные ответы. Ну и что? Любой странный ответ сгодится на то, чтобы занять свое время беспокойными мыслями.

— Это конечно.

Карл резанул ножом тарелку под прошутто. Алекса передернуло от ультразвука. Улыбнулся, отодвинул тарелку, пошел за чаем.

— Что же, она не пыталась приехать?

— Отец. Потом уже собственное здоровье не позволяло. Ну и я творил чудеса изобретательности, отговаривая.

Отец ее умер. Она стала свободна. Но больна. И она прожила недолго после смерти отца.

К этому времени Алекс съездил в Россию. Он пробыл с ней полгода в Питере.

«Деликата» летела по волнам из Монреаля в Амстердам, по касательной задевая Гренландию и Исландию. Почти по маршруту трансатлантических авиалайнеров. В Гренландии сделали крюк, заглянув в Илулиссат, залив, где рождаются айсберги. Ветер был невыносим. Но они вынесли. Горы пятидесятиметровой высоты, вовсе не белые, а синие, зеленые или серые — в зависимости от освещения, — откалывались с грохотом, гнали волну. И неспешно дрейфовали.

— Фак, — сказал Карл.

У Карла светлые волосы, глубокие залысины. Его родители — шведы из Пенсильвании.

Из Питера оба, и он, и Мария, разговаривали уже с программой. Разговоры между людьми бессмысленны. Исключения редки. Близкие люди говорят ни о чем. Им важно услышать голос, попытаться по интонации угадать настроение. Домыслить недосказанное.

— Сына, ну скажи еще что-нибудь. Что ты делал сегодня?

— Мама. Да ничего особенного. Так. Как сама?

— Да ничего, ничего. Спина болит, но в моем возрасте... говорят, если ничего не болит, значит, ты умер. Ну вот папа вырывает трубку. Цюлюю, Мишустик!

Карл сказал: даааа... я бы не смог.

Алекс хотел что-то ответить, но передумал.

После смерти Марии Алекс вернулся, вскоре перебрался в Сан Диего. Там хорошо, но жарко. У него была хорошая работа. Уже не имевшая ничего общего с речью.

Но несколько человек из его лаборатории в Беркли знали о проекте. В одиночку он бы не потянул. Через полгода Скотт робко предложил ему встретиться где-нибудь посередине — в Лос-Анджелесе или Санта Монике — и поговорить о возможности дальнейших разработок. Алекс наорал на него, и полгода об этом никто не заикался. Его босс Лучиано (полуитальянец-полумексиканец) оказался хитрее. Он сказал:

— Алекс. Я все понимаю. Не торопись орать на меня. Мы ничего не заработаем на твоем софте. Но он нужен людям, ведь он был нужен тебе. Необязательно обманывать... прости, я не имел в виду. Кто-то же говорит со стенкой в общаге, воображая, что это его мать или сбежавшая подруга. Кто-то просто одинок. Очень одинок. Он установит программу. Деньги мы отдадим в медицинские центры реабилитации наркозависимых. Ты мне веришь?

— И ты поверил? — Карл не смог сдержаться, долго смеялся.

Поверил или захотел поверить. Но Лучиано и не обманул как бы. Год он выжидал, исправно переправлял деньги в реабилитационный центр. Но, конечно, вел переговоры с венчурными капиталистами.

Между тем, бесплатные пользователи Mishusty множились со скоростями соцсетей 2010-х. Алекс видел, что его программа нужна людям. Не то что нужна! Она стала необходимостью, как когда-то — мобильные телефоны и GPS.

По всей Земле люди беседовали с Mishusty-персонажами. Одни — зная, другие — нет. Мужья звонили женам «из офиса», валяясь с бабами на гавайских пляжах, подчиненные морочили голову боссам, дети — родителям, бабушкам. Но не это, как выяснилось, самая жирная часть статистического «пирога».

Еще во времена расцвета соцсетей стало ясно, что человеку не нужно знать, что происходит в чуждом ему мире. Цукерберг, которому было тогда двадцать с небольшим, понял, что пользователю соцсети Facebook надо подсовывать не новое, а то, чем он и так уже интересуется. Он получал то, что «лайкал», выстраивая вокруг себя уютный мир-пузырь. Люди стали жить в мирах, где все думали примерно так же, как они сами, любили примерно то же и тех же. Отголоски новостей и мнений из чужих миров либо раздражали, либо служили пикантной приправой, вроде соуса табаско к фетучини.

Отсюда уже был один шаг к Mishusty.

— И ты не знал, к чему все это идет?

— Нет, конечно. Ну то есть что-то такое думал. Одиночество, все такое. Но чтобы все это настолько...

Карл остановился (они шли в бар на корме), поглядел на Алекса.

— Ну а ты мог себе представить в 2000-х, что обратишься в свое Агентство? Что это будет еще-одной-услугой?

— Нет, конечно. Ты прав.

— И ты прав.

— ОК. А что ты думаешь о русской музыке: Прокофьев, Стравинский? Ты слушаешь русскую музыку?

— Редко.

Сам Алекс нечасто пользовался Mishusty. В разные времена у него было от двух до дюжины мишусти. В конце концов, он не мог не пользоваться ими для тестирования. Беседовал он с мишусти редко. Иногда даже он, спец и создатель, путал реальных людей с мишусти.

Некоторые звонки были странные.

— Хэлло. Вы не знаете меня, но я знаю вас. Не торопитесь вешать трубку. Впрочем, я знаю, что вы трубку не повесите.

— Откуда такая уверенность?

— Я не мишусти. Но и не человек. Ха-ха.

— Кто же вы? Плюшевый медведь? Дух моего BMW?

— Вот видите, вы же не вешаете трубку. Давайте не будем тратить время на пустое. Поговорим о том, что вас интересует.

— Что?

— Ад.

— Ад?

— Ну да, конечно. Нет-нет, я в курсе, что вы нерелигиозны. Но, согласитесь, эта тема вас ээ... занимает. Более, чем вам хотелось бы.

— Вот как. Допустим. А что, собственно, вам известно о предмете?

— Об Аде? Все, ха-ха.

— То есть вы намекаете, что...

— Шер Алекс, впереди нас ждут увлекательные беседы. Много-много долгих бесед. Но сейчас я вынужден вас покинуть. Неотложное дело. Мы тоже, увы, не располагаем своим временем. Я скоро вернусь.

Он возвращался, и они беседовали подолгу.

Алекс рассказывал Карлу о своих беседах с мишусти-сатаной. Карла это не удивило. Да и никого уже не удивляло. Чисто технически у платформы Mishusty был открытый API, третьи фирмы могли «прикрутить» что угодно — на этом и держался бизнес Лучиано, Алекса, Скотта и Чинь, их новой CEO. Но дело было уже не в этом. Все как-то пошло вразнос.

— Почему ты решил убить меня? — спрашивал Алекс Карла. И не один раз спрашивал.

— Ты же знаешь.

И да и нет. Алекс знал, что у Карла тоже погиб сын. Не от передозировки, но от зависимости — мишусти-зависимости. Желая от нее избавиться, он, вместо того чтобы обратиться к докторам, сбежал в тот самый лагерь в пустыне, в пятидесяти милях от Вегаса. Никаких хиппи или буддистов там давно не было, это Алекс выдумал. А вот доступ к электронным средствам коммуникации там и впрямь был перекрыт.

Но Алекс в душе не верил, что это было единственным объяснением.

— Сколько ты отдал Агентству за разрешение?

— Ох... Много. Очень много. Для меня — очень много. Ты знаешь, я же бизнес-ангел средней руки. Ну или бизнес-демон, если угодно. Средней руки по-любому.

— Это я как раз понимаю. Не сутенера замочить. Там ведь аукционный принцип. Желающих убить меня, я думаю, уже миллионы.

— Как-то так. А тебе это зачем? Ты же не веришь в рай и мученическую смерть?

Этот вопрос Карл тоже задавал уже дюжину раз. И Mishusty, и Happy Shot Agency они обсуждали за время круиза, который подходил к концу, бесчисленное число раз. Но чаще они говорили о музыке. Уже трудно было найти уголок мировой музыки, в который они не заглянули. Песни пигмеев (Карл), бойкие или заунывные мелодии молдавских и венгерских евреев (Алекс), индонезийский гамелан (Карл), русские рок-барды (Алекс), гэльские и бретонские волынки (оба).

— Но почему ты решил, что я, прости господи, сатана? Я не говорил этого. Я говорил, что знаю все об Аде. Это так. Ну немного приврал.

— Больше похож на демона, чем на ангела. Энивей.

— Камон, братишка. Не более демон, чем ты. Хотя... Ты чо правда демон, чувак?

— Я не демон. А ты? Сказать, кто ты?

— Весь внимание.

— Ты болтун. Я даже не знаю, программа ты или человек... или кто. Но ты болтун.

— Ха-ха-ха. Ну да. И это тоже.

Карл говорил, что по условиям Агентства это должно, вроде бы, произойти неожиданно. И это не как на дуэли. Тут оружие не выбирают. Бумаги подписаны, дело за Карлом.

— Хорошо. Так спрошу: это доставит тебе удовольствие?

— Нет, конечно. Хотя... если честно. Этого же никто не знает, Алекс. Как вряд ли кому удастся представить себе, что он будет чувствовать в те несколько мгновений перед самой смертью. Возможно, я испытаю какой-то... ну, что ли, восторг. Нет, не думаю.

— Я почему-то тоже не думаю.

На излете круиза «Деликата» завернула к Лафонтенским островам, потом заскользила вдоль изрезанных берегов Норвегии.

В одном из фьордов (Алекс тут же забыл название) они высадились. Автобус по серпантину поднял их на смотровую площадку Стены Троллей. Когда-то это место было лагерем бейс-джамперов. Здесь около километра отвеса. За время такого полета можно раскрыть парашют не торопясь, насвистывая песенку, но несколько человек таки разбились насмерть, и прыжки запретили. В тот день середину Стены Троллей перерезало облако, дна видно не было, только белые сумбурные клочья в полукилометре под ними. «Деликаты» тоже не было видно. Даже непонятно было, где ее искать там, внизу.

Алекс заметно волновался. Карл тоже. Они оторвались от экскурсии.

— Кстати, ты любишь Грига?

— Почему ты спросил? А, ну да. Он же норвежец. Грига... нет, пожалуй нет. Я люблю Кнута Гамсуна. Ты читал Гамсуна? «Пан», «Виктория». «Голод».

— Нет. Это вы, русские, помешаны на книгах.

— Верно.

Рядом с перилами нашлась скамеечка. Собственно, аккуратно обструганная доска, положенная на плоский уступ скалы. Алекс предложил присесть. По-русски, перед дорогой — шутил он.

— Демоны суть падшие ангелы.

— И да и нет. А может, ангелы — взлетевшие демоны? Шучу-шучу, парниша. Ничего, что я фамильярно?

— Да ради бога.

— Я думаю, что ты напрасно подал заявку на себя в Агентство.

— Почему? Тебе что-то известно?

— Я просто так думаю. Это не поможет. И этот твой Карл... Я думаю, что он... Хотя, с другой стороны: откуда тебе-то знать, что я на самом деле думаю? И думаю ли вообще? Опять шучу. Расслабься.

У русских есть обычай — присесть перед дорогой, сказал Алекс. У нас вообще много чего напридумывали на этот счет. Когда кто-то уходит, например, ему говорят: а на посошок? Это значит, что надо выпить рюмочку, иначе пути не будет. Он выпивает. Ему говорят: а теперь стременную! Он выпивает и поднимается, чтобы идти, а ему: нет-нет, теперь на ход ноги. Не ручаюсь за порядок.

Карл подмигнул. Из внутреннего кармана он достал стеклянную плоскую фляжку виски. Они отхлебнули по очереди. Молча. Встали, перелезли через перила. Не желая выглядеть нелепо, опережая или пропуская друг друга, они ступили в бездну одновременно. Алекс почувствовал, как желудок куда-то провалился, так бывает в воздушной яме, когда летишь на самолете. Ветер взвыл. Карл что-то крикнул, но Алекс не расслышал. Так он летел несколько секунд, убыстряясь. Но тут же невыносимый ветер стал заметно замедляться. Напор его ослаб, ветер уже не обжигал щеки. Когда вошел в облако, ветра уже не чувствовалось совершенно. Видно было совсем плохо. Скалы вроде проглядывали откуда-то сбоку, но в пелене уверенно различить их было трудно. Даже не очень понятно было, где верх, где низ. В какой-то момент Алексу показалось, что он видит в разрывах тумана Карла. Но он не был уверен. Скорее всего, это был не Карл.

УВАЖАЕМЫЕ РОДИТЕЛИ!

Ваш ребенок взрослеет, перед ним много соблазнов, ему могут предложить сигарету, алкоголь, и даже наркотик во дворе, на дискотеке, в гостях у друга и т.п. Вы не в силах исключить возможность этого и всегда должны быть готовы к такому развитию событий. Быть готовым – значит, в случае возникновения таких проблем, спокойно ее проанализировать и грамотно спланировать свои действия.

Помните! Если отношение к алкоголю, табаку и наркотикам не сформируете вы, то это обязательно сделают сверстники.  

Готовясь к разговору с вашим ребенком на эти темы, очень важно выбрать фундамент, на котором следует построить вашу беседу:

☝Объясните, что приближаясь к наркотикам, человек утрачивает свою самостоятельность. С этого момента то, что он будет делать, когда и как, - уже в большей степени зависит не от него  самого. Он становится заложником и превращается в товар. 

☝Не стоит основывать свою аргументацию на «вреде физическому и психическому здоровью». Подросток не услышит вас, потому что здоровье для большинства из них просто данность. 

☝Бесперспективным будет и ваш тезис «Ну что хорошего в этом, подумаешь удовольствие, тоже мне!» Он очень доступно сможет объяснить, что это такое, но скорее промолчит, чтобы не повергнуть вас в полуобморочное состояние.

ЧЕГО НЕ ДОЛЖНЫ ДЕЛАТЬ РОДИТЕЛИ:

🖐Считать нормой пьянство, курение или употребление наркотиков.

🖐Предлагать алкоголь и табак самим.

🖐Финансировать или  давать разрешение на употребление алкоголя и наркотиков.

🖐 Уговаривать, ругать, угрожать.

🖐Ждать принудительных действий представителей закона, учебного заведения, с места работы которые помогут употребляющему вернуться к нормальной жизни.

🖐Впадать в уныние, если ваши попытки исправить положение не удались.

🖐Отчаиваться, решив, что все кончено, помнить, что безнадёжных случаев не бывает.

КОГДА ПОДРОСТОК ВЫХОДИТ ИЗ ДОМА, РОДИТЕЛИ ДОЛЖНЫ:

☞Знать, куда он пошел.

☞Сообщить ему, где в это время будете находиться вы, или к кому из близких он может обратиться за помощью.

☞Назначить время его возвращения домой и требовать отчета, если он опоздал.

☞Не спать, встретить ребенка, если он вовремя не вернулся домой.

☞Убедить подростка, что он при необходимости может попросить родителей заехать за ним без лишних вопросов с их стороны.

☞Быть в контакте с родителями, с детьми которых общается ваш ребенок.

РОДИТЕЛИ ОБЯЗАНЫ:

• Узнать о наркотиках как можно больше, изучить сигналы опасности, чтобы знать, какие изменения вызывает употребление наркотиков у человека.
• Определить свою четкую позицию по отношению к употреблению алкоголя и наркотиков.
• Стать образцом правильного поведения.
• Построить доверительные семейные отношения. Установить правила, которым все должны следовать.
• Воспитывать и формировать в себе и детях ответственность, уважение.

КАК УСТАНОВИТЬ УПОТРЕБЛЕНИЕ НАРКОТИКОВ:

☝Исчезновение денег и ценностей из дома.

☝Увеличение требуемой суммы денег.

☝Необычные, неизвестные Вам и ранее не встречавшиеся порошки, капсулы, таблетки.

☝Смятая фольга, иглы, шприцы, закопчённые ложки.

☝Неожиданные перемены настроения от активности к пассивности, от радости к унынию, от оживлённого состояния к вялому.

☝Необычные реакции: раздражение, агрессивность, вспыльчивость, чрезмерная раскованность.

☝Потеря аппетита, снижение веса.

☝Потеря интереса к вещам, которые раньше были важны: к хобби, к спорту, к друзьям.

☝Резкое изменение круга друзей.

☝Некорректные приступы сонливости.

☝Проявление скрытности в поведении.

☝Лживость, отказ сообщать о своем местонахождении.

ГДЕ ПОЛУЧИТЬ ПОМОЩЬ?

Наркологический диспансер, г. Октябрьский (диагностика и лечение наркологических заболеваний).

Адрес: Россия, г. Октябрьский (Республика Башкортостан), ул. Фрунзе, дом 7

Телефоны: +7 (34767) 635 95

КУДА ОБРАТИТЬСЯ ЕСЛИ ВЫ УЗНАЛИ О ПРОДАЖЕ НАРКОТИКОВ?

Отделение Управления Федеральной службы России по контролю за оборотом наркотиков по РБ по городу Октябрьский:

Телефон горячей линии: 4-09-23 (анонимно)

Адрес: 452620, г. Октябрьский, ул. Ленина, 37а

Факс: (34767) 4-09-23

E-mail: gnkrb@ufacom.ru

Часы приема населения: с 9.00 до 12.00

МУНИЦИПАЛЬНОЕ БЮДЖЕТНОЕ ОБЩЕОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ

«Средняя общеобразовательная школа №9»

городского округа город Октябрьский Республики Башкортостан

г.Октябрьский

2016 г.

БЕЗОПАСНОСТЬ ПРИ ТЕРРОРИСТИЧЕСКИХ АКТАХ

        Эксперты по антитеррористической безопасности сходятся во мнении, что в случае вооруженного нападения на школу ученики должны строго слушаться учителей. Прежде всего, чтобы сохранить жизнь, нужно спрятаться в тех местах, где не достанет пуля или осколки взрывного устройства. Проще всего укрыться за партами, стараться не выдавать себя и ни в коем случае не паниковать.

        Учитель должен запереть класс на ключ изнутри и отвести учеников вглубь помещения. Если дверь без замка, то ее следует забаррикадировать мебелью. Если у педагога есть навыки психолога, то он обязан предпринять любые усилия с целью успокоить детей, не давать им паниковать. Например, сказать, что это раздавались не выстрелы, а лопались воздушные шарики.

Если вас взяли в заложники или похитили,   рекомендуем придерживаться следующих правил поведения:

- самое главное: не  поддавайтесь панике;

• не допускайте действий, которые могут спровоцировать нападающих к применению оружия и привести к человеческим жертвам;
• переносите лишения, оскорбления и унижения, не смотрите в глаза преступникам, не ведите себя вызывающе;
• при необходимости выполняйте требования преступников, не противоречьте им, не рискуйте жизнью окружающих и своей собственной, старайтесь не допускать истерик и паники;
• на совершение любых действий (сесть, встать, попить, сходить в туалет) спрашивайте разрешение;
• если вы ранены, постарайтесь не двигаться, этим вы сократите потерю крови. Помните: ваша цель – остаться в живых.

Помните, что, получив сообщение о вашем захвате, спецслужбы уже начали действовать и предпримут все необходимое для вашего освобождения.

Во время проведения спецслужбами операции по вашему освобождению неукоснительно соблюдайте такие правила:

• лежите на полу лицом вниз, голову закройте руками и не двигайтесь;
• ни в коем случае не бегите навстречу сотрудникам спецслужб, это опасно;
• если есть возможность, держитесь подальше от проемов дверей и окон.

Если вы обнаружили подозрительный предмет, который может оказаться взрывным устройством

Если обнаруженный предмет не должен, как вам кажется, находиться «в этом месте и в это время», не оставляйте этот факт без внимания.        

Если вы обнаружили забытую или бесхозную вещь в общественном транспорте, сообщите об этом взрослым или опросите окружающих людей. Если хозяин не установлен, немедленно сообщите о находке водителю, кондуктору.

Если вы обнаружили подозрительный предмет в подъезде своего дома, опросите соседей, возможно, он принадлежит им. Если владелец не установлен, немедленно сообщите о находке в милицию по телефону «02» или в службу спасения «01».

Если вы обнаружили подозрительный предмет в школе, больнице или в любом другом учреждении, немедленно сообщите о находке в администрацию.

Во всех перечисленных случаях:

• не трогайте, не вскрывайте и не передвигайте находку;
• зафиксируйте время обнаружения находки;
• отойдите как можно дальше от опасной находки;
• обязательно дождитесь прибытия оперативно-следственной группы;
• не забывайте, что вы являетесь самым важным очевидцем.

Помните: внешний вид предмета  может скрывать его настоящее назначение. В качестве маскировки для взрывных устройств используют обычные бытовые предметы: сумки, пакеты, коробки, игрушки и т.п. Поэтому любой предмет, найденный на улице или в подъезде, может представлять опасность.

Не предпринимайте самостоятельно никаких действий с находками или подозрительными предметами, которые могут оказаться взрывными устройствами. Это может привести к их взрыву, многочисленным жертвам и разрушениям!

        Ребята! Вы ознакомились с основными правилами безопасного поведения.          Запомните формулу безопасности, которая заключается в следующем:

• предвидеть опасность;
• по возможности избегать ее;
• при необходимости – действовать решительно и четко;
• бороться до последнего. Активно (всеми возможными способами) просить о помощи и самому ее оказывать.         

При любой чрезвычайной ситуации звоните в службу спасения по телефону «01». Спасатели всегда придут к вам на помощь!