Презентация к уроку по родной литературе для 3 класса
презентация к уроку по чтению (3 класс)

ЖИЛ В РОСТОВЕ ВИТЯ  ЧЕРЕВИЧКИН

Жил в Ростове
Витя Черевичкин,
В школе он отлично
успевал.
И в свободный час он,
как обычно,
Голубей любимых выпускал.
Голуби, мои вы милые,
Улетайте в облачную высь.
Голуби, вы сизокрылые,
В небо голубое унеслись.
Но однажды мимо дома Вити
Шел отряд захватчиков-зверей.
Офицер вдруг крикнул:
«Отберите
У мальчишки этих голубей!»
Голуби, мои  вы милые,
Улетайте в облачную высь.
Голуби, вы сизокрылые,
В небо  голубое унеслись.
Долго Витя им сопротивлялся
И зверей-фашистов проклинал.
На  полслове  голос оборвался,
И убит был Витя наповал.        
Голуби,   мои  вы  милые,
Улетайте в облачную высь.
Голуби,  вы  сизокрылые,
В  небо голубое унеслись.
Но недолго эти дни тянулись.
И, разбив фашистских черных псов,
Боевые  соколы   вернулись,
Навсегда советским стал Ростов.
Голуби,  мои  вы  милые,
Улетайте  в   облачную  высь.
Голуби, вы сизокрылые,
В небо голубое унеслись.

     Витя, не знал, сколько и куда будут вести его теперь эти двое фрицев. Один, толстый, коротконогий, в шинели до пят, сопел сзади. Это он первым запустил свою пятерню за голубями под Витину телогрейку, когда тот длинный, что шел сейчас впереди, двинул Витю прикладом автомата.
     «Ух, гад! — смотрел с ненавистью Витя на его спину. — Чехонка сушеная».
    Толстый подталкивал Витю автоматом. Длинный, оглядываясь, простуженно лаял свое: «Шнель!» — «Скорей!». Шинель на нем висела, как на вешалке, и едва доставала до колен.
     «Поменялись бы шинелями, что ли,— подумал Витя,— тогда бы ты так не спешил, гад».
    Ноги Вити были будто свинцом налиты, и каждый шаг отдавался в голове тупой болью. Они шли улицей, параллельной Дону. По обеим сторонам жались друг к другу небольшие одноэтажные домики с заборчиками. Улица казалась вымершей: вокруг ни души, и окна домов среди дня плотно закрыты ставнями.
     За Доном по-прежнему гудела наша дальнобойная артиллерия. Разрывы ее снарядов слышались по другую сторону города, но нет-нет да и проносился один-другой из них прямо над этой улицей.
     Витины конвоиры замирали,  а он косился на подворотни домов. Но немцы не спускали с него глаз. Толстый  больно   упирал   в   спину   дуло автомата. Худой пялил на Витю холодные рыбьи глаза.
       Так они дошли до 28-й линии. «Куда же теперь?— оглянулся Витя на толстяка сзади.— Вниз, вправо или вверх, влево? Если вправо, к Дону, то могут расстрелять на берегу, как Эдика. А влево...»
      Немец подтолкнул влево. Вите стало ясно: к гестаповскому штабу, из-за которого он попался. Там подвал для заключенных. А может, будет еще один допрос... Но вы все равно ничего не узнаете, гады. Не узнаете, что 28-я линия — это моя улица...
        Сейчас она была такой же, как та, что они прошли: молчаливая, со слепыми окнами домов.
       Ставня одного из окон приоткрыта. Вите показалось, что там промелькнуло чье-то лицо. Может, и через щели других ставен за ними наблюдают сейчас люди. Витя выпрямился, посмотрел на другую сторону улицы. То ли опять ему показалось, то ли вправду за забором метнулась тень пацана, похожего на Вильку. А что, отчаянный, пронырливый Вилька мог появиться где угодно. «Чапаевец» Вилька...

     Вите вспомнилось из далекого...
     Ребята галдели, как воробьи. А больше всех двое: «Чапай» Вилька с «биноклем» — двумя связанными вместе бутылками — и «беляк» Ленька в большом картузе с обломанным козырьком.
      — Жилы вы! Мы же вас всех!..— размахивал руками Вилька.
      — А мы вас! — не уступал Ленька.
       — Нас   нельзя.  Мы — чапаевцы!    Скажи    им, Витя!
       — А мы что? Скажи им, Рубка.
      Вите казались смешными ребячье горячность и споры. Он был тогда уже в ремесленном, Рубка — в спецшколе ВВС. Но Рубка вдруг подкрутил воображаемые усы и сказал:
       —  А  что,  мы сами  не  такими были? Не так давно, между прочим...  

      Едва появлялся алый околыш солнца, в их сонно-сером дворе, на углу вот этой 28-й линии и 2-й Майской улицы, все вмиг преображалось.
    Темные окна других одноэтажных домов, выходившие во двор, тоже алели, вспыхивал ярким разноцветьем, будто случайно оброненный посреди двора, лоскут персидского ковра — маленький газончик. Даже серо-зеленые булыжники, которыми был вымощен двор, становились изумрудными.
     Трамвайного пути тогда здесь еще не прокладывали. Автомашин в самом городе было не так уж много. А на таких тихих улицах, как 2-я Майская, им и подавно делать было нечего.
       Ребят будило пение птиц, воркотня голубей под крышами, кудахтанье нескольких пеструшек в сарае да медный рожок керосинщика. Керосинщик возил от двора ко двору на старой лошаденке железную бочку с краном, ведро и черпак. Наполнял сначала из бочки ведро, а оттуда уже разливал керосин по бутылям и жестяным банкам покупателей.
       Иногда он давал подудеть в рожок мальчикам, которых посылали купить керосин для примусов.
     Родители в это время спешили либо на работу, либо в магазины, или на рынок. Так что ребятам   предоставлялась   полная   свобода.
      Маленький, похожий на гриб-боровичок крепыш Витька шагнул за порог своей квартиры на общую скрипучую веранду. Весело попрыгал на ее досках и потопал вперевалку к худому Рубке.
     Аккуратненький, чистенький Рубка в белой рубашке и черных коротких штанишках стоял у своей двери, как раз напротив Витиной.
        — Проснулся, соня? — сказал   он.
        — Сам ты  соня,— легонько поддел его  плечом Витя. — Чего шамаешь?
        Рубка протянул Вите половинку печенья и быстро проглотил свою.
        — Смотри, ребята уже собираются.
        — А кем ты сегодня будешь?— сунул Витя печенье за майку.
        — Конечно, Чапаем.
        — А я? — настороженно шмыгает носом Витя.
        — Ты же рыжий.  Значит,  Петькой.
       Витя снизу вверх смотрит на Рубку. Глаза у Рубки черные. И волосы. Чуба вовсе нет. Разве Чапай таким был?..  Ну, ладно уж.
      Рубка сует руку в закопченную трубу самовара и наводит себе сажей лихие усы. Сбоку на веревке у него висит «сабля» — кривая ножка от венского стула. На животе из штанов торчит рукоятка почти взаправдашнего нагана.
        — Дай  посмотреть, — тянется Витька к нагану.— Опять отец купил?
        — Угу.  Еще  винтовку  обещал.  Он же  у меня добрый.
        Витя рассматривает наган, щелкает курком и вздыхает от легкой зависти. Знает — попроси он наган в другой раз у Рубки,  и тот отдаст. Но сейчас   наган   Рубке  самому  нужен.

      В первый же день переезда в этот дом Витя так же  прошлепал по веранде, увидел Рубку, а в руках у него—ярко  раскрашенного  петушка.
        — Ты  чей? — потянул он Рубку за рубашку.
        — Я?— опешил Рубка. — Ру-бик.
        — А я — Витька. Что это у тебя? — показал на глиняного петушка.— Свисток? Дай мне.
        — Ишь, чего захотел.
        — Жадина-говядина,   что   ли?   Вон  смотри,— показал   Витя  за спину  Рубки.
         И не успел Рубка оглянуться, как Витя выхватил у него свисток. Рубка разревелся.
        Тут выскочила из дому его бабка. А потом вышла на шум и Фекла Васильевна, мать Витьки.
        Витька испугался Рубкиной бабки. Она ему показалась страшной, как баба-яга. Волосы белые, а под носом усы черные. Это потом он узнал, что она добрая. А тогда так и сказал:  «Баба- яга»—и получил от матери шлепок. Мать быстро разобралась во всем. Вернула свисток Рубке. Дала подзатыльника Вите и приказала сидеть дома,   пока   не   придет   с   работы   отец.
         Вечером Витя услышал от отца:
         — Вот что, сынок. Еще раз такое узнаю — долго помнить будешь. На чужой каравай рот не разевай. Глину найдешь?
         Не зная, зачем она понадобилась отцу, Витя накопал за сараем и притащил в подоле рубашки глину.
         — Ототри рубашку, не то нам Васильевна, — подмигнул в сторону матери отец, — такое задаст...
         — Сам бы лучше почаще задавал, — проворчала мать.
          Отец взял глину и размерил ее с водой, как тесто.
         — А теперь...— начал он быстро лепить  голову, туловище, коротенький хвостик, — еще длинные уши приделаем.
          — Здорово!— ахнул Витя. — Это же зайка!
         — Точно.  Немного его выпотрошим, проделаем дырки, — поставил отец зайку  на  окно,— завтра он посидит под солнышком, высохнет. Тогда   свисти,   сколько   душе  угодно.
           — А Саше? — вспомнил Витя о старшем брате.
         — Саше? — посмотрел на Витю отец и положил ему руку  на плечо. — Дашь и ему.  Он же тебе отдает свои рубашки, ботинки, пальто...
           Витя задумался: «А ведь и правда». Саша подрастал, и его вещи переходили к младшему Вите.
          Рубка оказался совсем не жадиной. На другой день он дал Вите свой свисток.
          — Я  тебе могу дать все. Только  попроси. Давай дружить, — протянул он руку.
          — Давай, — положил ему на руку своего зайку Витя.

          — Ты что задумался, Петька? — трогает Рубка Витю. — Это же Чапай думать должен.
     Витька напяливает на голову сделанную из газеты шапку-папаху и поднимает самодельный деревянный маузер: «Ба-бах!».
        — Тихо! Чапай думать будет. «Чапай» усаживается на старый колченогий стул, облокачивается о перила веранды и смотрит сверху вниз на собравшийся «отряд». Витя пристраивается рядом на ступеньках, засовывает за трусы «маузер» и ставит между ногами такую  же  «винтовку» — обструганную   палку.
        Проходит минута, другая. Разношерстный нетерпеливый «отряд» у веранды начинает волноваться: «Скоро вы там?.. А то мамка с базара придет... И домой позовут,..»
    «Чапай» медленно встает, подкручивает усы— размазывает сажу до самых глаз и спускается с «Петькой» вниз.
      — Ты, ты, ты...— отбирает он ребят со своего двора,— будете чапаевцами. А вы,— отводит в сторону мальчишек из соседнего,— беляками. Мы пойдем в тот конец двора, к сараям. А вы будете наступать от ворот.
     «Чапаевцы» уходят. Но не успевают они занять «позиции», залечь, как нетерпеливые «беляки начинают «атаку».
      — Стойте, стойте! — вскакивает Рубка. — Вы сначала ползите. Видели, как в кино? Витя скажет, когда в атаку.
       Витя возится с бестолковой «Анкой-пулеметчицей», своей маленькой сестрой Аней. Мать, уходя из дому, приказала: «Ты уж смотри за Аней». Но он забыл, и Анька чуть не вышла на улицу. Перехватив ее у самой калитки, Витя достал из-за майки и дунул ей половинку печенья, принес из дому куклу. Хотел усадить на веранде, но побоялся, что она опять куда-нибудь улизнет, и решил пристроить к «чапаевцам».
       — Ты вот ляжешь здесь, у газончика, — сует он ей кусок водопроводной трубы, — и будешь кричать в нее: «Та-та-та-та-та!». Поняла?
       Маленькая трехлетняя Анка что-то лопочет, закрывает ручонкой глаза от яркого солнца и никак не хочет делать то, что приказывает ей брат. Вместо «ствола пулемета» она крепко прижимает к себе замусоленную тряпичную куклу.
       — Дуреха   ты,   совсем   дуреха,— сокрушается Витя и машет «белякам»: — Давай!
   Те вскакивают и бегут напропалую, прямо по цветам газона к «чапаевщам». Двор оглашает беспорядочная стрельба: «Трах! Бах! Ба-бах! Тара-pax!».
         Рубка опять поднимается, злится на бестолковых «беляков»:
       — Вы сначала  строем  должны   идти.  Обходите газон, чтобы всем нам не влетело. Мы вас догоняем  и рубим на  конях шашками. Поняли?
         — Не -е, — тянут «беляки». — Вы  нас,  а мы?
         — Ладно.  Вы  тоже  несколько красных  убиваете. Анку…
         — Анку же никто не убивал в кино, — заступается  за  сестренку Витя.—Она  всех строчила.
         — Так   то же в кино... Настоящую... А эта...
         — Что — эта?— прижимает  к  себе  сестренку и сжимает кулаки Витя.
         А  «беляки»  отказываются  быть   беляками:
         — Давайте теперь вы...
          — Мы?! — наскакивает на «беляков» Витя и вместе с другими «чапаевцами»  начинает теснить их к воротам. — Катитесь тогда назад в свой двор.
          — Подумаешь, командир нашелся! И пойдем.
          — И катитесь!
      —  Подождите, ребята. Подождите, — успокаивает всех Рубка. — Давайте тогда  в  казаков-разбойников.
          Все соглашаются. Но не остывший еще Витя упрямо сдвигает брови:
     — Только я разбойником не буду.
     — Ладно,— примирительно говорит Рубка. — Я буду. Остальные поканаются...
  Рубка с Витей бегут в сторону парка имени Фрунзе, исчезают из глаз. Уже переловлены все «разбойники» на 28-й линии и 2-й Майской. Остался   их  один  длинноногий  атаман  Рубка.
    — Ноги, как жерди, а дует, как  паровоз,— говорит маленький   «казачонок»   о   Рубке. — Разве за ним угонишься?
     — Нечего,— тяжело дышит другой. — Витек продолжает погоню,
     — И Витек его не догонит.
     — Витек? — собираются  у  калитки  остальные ребята, — Плохо ты знаешь нашего Витька.
     Витя видит впереди худую Рубкину спину, мелькающие, подошвы сандалий. Он бежит босиком. Рубка это знает и сворачивает с аллеи на подстриженный газон. Они уже бегут по парку. Витя прыгает по колкой траве, как заяц, но не спускает глаз со спины Рубки. Туда-сюда, туда-сюда — ходят по ней острые лопатки.
     Где-то там, у двора, ждут их ребята. Они знают, что Рубка неуловимо, как вьюн, может кружить между деревьями. Зато по прямой Витя берет всех измором, выносливостью. «Дыхало у него такое»,— восхищенно говорят о нем ребята. И Витя, не возражая, позволяет им так всегда и думать. Хотя бывает, вот как, например, сейчас, он сам хватает воздух, словно выброшенная на берег рыба. Но разве Витя признается, покажет Рубке? Ни за что на свете! Он должен во что бы то ни стало догнать его.
     Лопатки Рубки ходят все медленней и медленней. Наконец он, кажется, сдается, останавливается. И нет у него сил поднять руки вверх, как полагается по правилам. Витя с разгона сам повисает на Рубке.
     — Ваша взяла,— в   голосе  Рубки  ни   огорчения, ни зависти к «врагу».
     Одно   только   это,   мысленно   произнесенное, слово   возвращает Витю к действительности...

     — Вас? — почему-то поворачивается к Вите длинный фриц и отталкивает его назад, прямо на ствол  автомата  коротконогого.  Тот ругается.
     Гул за Домом усиливается. Все чаще проносятся снаряды над улицей.
   «Может,— шевельнулась у Вити мысль, — долбанут и по штабу, если получат мою последнюю записочку».
     Немецкие орудия тоже начинают отвечать.
     Завязывается артперестрелка.
     Длинный хватает Витю за телогрейку, тянет с тротуара к стене дома. Сам прижимается к ней. Лицо его от страха перекошено.
    Немцы толкают Витю в подъезд какого-то дома. Хотят, наверно, переждать. Еще бы! Здесь, на улице, уже вовсю гудит артиллерийская канонада. Витя старается разобрать в ней голос наших снарядов. Но мысли его все время сбиваются на прошлое.

    ...Лет шесть-семь назад  в жаркий безоблачный с утра день собрались они, чуть ли не все мальчишки и девчонки из их двора, на песчаном берегу Дона. К полудню, накупавшись, многие вернулись домой. А он с несколькими ребятами и Рубкой, которого  осторожная бабушка Соня с трудом отпустила на реку, остались.
     Все лежали кружком на песке, головами друг к дружке. Неожиданно в ясном небе загремел гром. Небо прорезали страшные молнии. На спины что-то посыпалось. «Слепой дождик!» — радостно вскочили ребята. Но их обдало песком и пронизало таким холодным ветром, что кожа сразу стала гусиной.
      — Даешь в воду! — побежал к Дону Витя.—Там теплей будет.
      — Стой!  Не заплывай! — крикнул Рубка.
      По воде пошла рябь. Потом большие волны, как после прохода огромной баржи. И началась такая коловерть!
     Посиневшие, в одних мокрых трусиках сбились ребята на берегу. Бушевал Дон. Ураганный ветер, будто с одуванчиков пушинки, обносил листву с деревьев и раскачивал, как легкие метелки, их могучие кроны.
     Берег, где собрались ребята, был пустынный. Деревья — защита ненадежная. Некоторые из ник стали трещать. Другие, поменьше, вывернуло. Не сговариваясь, ребята полезли в  дыру днища перевернутого на берегу, давно вросшего в песок старого баркаса. Вскоре на него обрушился ливень, потом что-то забарабанило еще сильнее.
       Витя осторожно высунулся и ахнул:
       — Смотрите, зима!
      Весь берег был усыпан огромными, в куриное яйцо, градинами. Ребята сплясали на них. Попробовали даже сыграть в снежки.
     Все так же неожиданно стихло, как и началось. В небе снова светило солнце. И если бы не оголившаяся, помятая, искореженная роща, снесенный лодочный причал, сами лодки, вышвырнутые в беспорядке на берег, можно было бы    подумать,  что  ничего   не   было. К счастью сохранился переходный мост на 29-й линии. По нему ребята вернулись домой. И то не сразу. Пришлось переждать, пока схлынут с улиц в Дон целые реки воды.
     Ураган не бушевал и часа, а бед наделал — не счесть. В городе его слепая звериная сила была еще заметней. Окна домов были сплошь без стекол, многие крыши сорвало. Скверы превратились в буреломы. Поперек улиц лежали телеграфные столбы и деревья, опутанные проводами. Потоки воды подняли во многих местах асфальт, разворотили трамвайные пути, затопили подвальные этажи домов.
     Несколько дней в Ростове только и было разговоров, что об этом смерче. Старухи крестились: «Помяните нас, дети, не к добру это. Что-то оно будет!»
       — То  ли  вселенский  потоп,  то ли  война вселенская,— пошутил  тогда в   ответ   на   их  причитания   Петр   Сергеевич,   сосед  и   товарищ  отца Вити.
        Ребята весело рассмеялись его шутке.

       Потом началась война...
     «Ну и что? — думал Витя.— Почему все так тревожатся? Разве не воевали мы с белофиннами или с теми же япошками? Воевали и били их. Теперь, что ли, фашистов не разобьем?» Так и сказал отцу.
       — Э-эх,— вздохнул отец.— Война   войне рознь, сынок. Эта, по всему видать, круче будет.
       Витя с ним не спорил, но в душе не соглашался: «Что, сил у нас стало меньше? Вон недавно целую Прибалтику освободили».
     Но проходит не так уж много времени, и он убеждается в правоте отца. Война началась далеко, но Ростов очень скоро принял облик прифронтового города. Крест-накрест заклеиваются матерчатыми лентами окна в домах, закрываются мешками с песком витрины магазинов. Рисуются на стенках стрелы — указатели бомбоубежищ.
      Ночью город погружается в кромешную тьму. Повсюду висят плакаты, предупреждающие о строжайшей светомаскировке. Прямо в садах и парках устанавливаются зенитные орудия, на плоских площадках—соляриях больших домов — спаренные зенитные пулеметы. Временами воют сирены воздушной тревоги. Берут за душу, леденят сердце тревожные гудки заводов.
      Но тревоги часто бывают учебными. Люди постепенно привыкают к ним и, если они случаются днем, не хотят идти в убежище.
      Наступил август... Не так уж длинны августовские ночи. А та, в 1941-м, для ростовчан совсем была короткой.
     Витя рывком вскочил с кровати. Тревожные гудки заводов и сирену заглушали треск пулеметных очередей, тяжелое уханье зенитных батарей в парке у Театральной площади, сухие хлопки зениток - автоматов.
      Миг — и Витя уже на крыльце в брюках, тапочках на босую ногу, с не надетой еще рубашкой в руках. Натягивая на ходу рубашку, он выбегает на 2-ю Майскую, по ней — на Рыночную площадь. Отсюда хорошо видны цепочки трассирующих пуль пулеметов, яркие бутоны рвущихся в сереющем небе зенитных снарядов. А где же стервятники? Фашистские самолеты где? Или это опять учебная?
       — Давай в укрытие, парень,— подходит к Вите патруль.— Слышишь?..
       Где-то вдали, в западной части города, раздается несколько тяжелых, будто подземные толчки, взрывов.
      Это была первая бомбежка Ростова. Фашистские самолеты метили в железнодорожный мост через Дон. Но промахнулись. Одна из тяжелых бомб упала на небольшой двухэтажный дом у Верхне-Гниловского железнодорожного переезда. Острое мальчишеское любопытство потянуло туда и Витю.
      Здесь, у разрушенного дома, Витя остановился пораженный. Дом разворочен снизу доверху. Этажи угадываются только по разноцветным комнатам вверху и внизу на одной-единственной уцелевшей стене. Внизу на голубой стене бывшей когда-то комнаты видно расползшееся темное пятно. Под ним валяется искореженная детская кроватка. «Может,— мелькает в голове Вити,— в ней спала в ту страшную минуту такая же малышка, как самая маленькая его сестренка, Галка? А темное пятно—это от ее крови?..» У Вити предательски щиплет глаза, в горле — острый комок.
      — Душегубы проклятые, изверги,— слышит он голоса.
      — На захваченной    территории, пишут, по страшному лютуют. Грабят, уничтожают поголовно народ.
      — Бить  их надо!  Бить до последнего фрица!
      Это говорят стоящие вокруг люди. Это тысячу раз повторил про себя и он. Тогда—про себя, а сейчас…

     Витя косится на своих охранников. Они усадили его на ступеньку в подъезде между собой: слева сел длинный, справа — толстяк. Длинный что-то сник, а толстяк достал из кармана кусок хлеба с салом, зачавкал.
    Витя сглотнул слюну и отвернулся к стене. Стал рассматривать трещины и подтеки на ней, образующие разные фигуры. Снисходительно улыбнулся снова возникающим картинам их с Рубкой детства.

      Однажды летом Рубка придумал новую игру. Он только что прочитал книжку про индейцев. И вскоре «индейцы» появились у них во дворе.
     Вечно завешанный  сушившимся на солнце бельем двор стал   представляться   бескрайними прериями или пампасами. Несколько тонких деревцев — непроходимой чащей, сараи — фортами. Кусок бельевой веревки в умелых руках становился лассо, хитроумным капканом, палка — карабином. Страшная угроза нависла над бродившими по двору чьими-то хохлатками. Их перья могли пойти на украшения темных, русых не послушных расческам ребячьих вихров. «Краснокожие» с раскрашенными лицами, грудью и «бледнолицые братья» оглашали двор свистом, боевыми кличами, гортанными криками, звериными и птичьими сигналами.
       А то вдруг Витя появился во дворе со «щитом» — круглым сиденьем от стула. Поднял с земли «меч» — палку от ограды газона. Рубка смастерил себе прямоугольный щит из дикта и намалевал на нем черный крест. Нашел «копье»— палку подлинней.
       Так появились в их дворе ратники Александра Невского и немецкие рыцари. Началось «Ледовое побоище».
       В дни непогоды, особенно в каникулы, Витя с утра до позднего вечера пропадал у Рубки. Они читали. Читали запоем.
     За оледеневшими окнами неистовствовала метель. Ветер выл в трубе бездомной собакой-дворнягой, стучал где-то на крыше куском оторванной жести, и было особенно приятно сидеть в Рубкином уголке — у старинного изразцового камина.
    Ребята задумчиво смотрели на потрескивающие в жарком огне поленья, выбивали из них кочергой искры и читали по очереди приглушенными голосами. Умолкали, рассматривали вместе картинки в книге и загадывали, что будет дальше.
     Свет подольше не включали. Комната постепенно погружалась в темноту. По стенам от огня камина начинали бродить причудливые тени. Страшный всадник без головы... Могучий Чингачгук... Последний из могикан — Ункас, Квентин Дорвард и Ричард Львиное Сердце. С книжной полки шагнули к ребятам недавно прочитанные «Три мушкетера»: Атос, силач Портос, хитрый Арамис и бесстрашный веселый Д'Артаньян.
       — А ты бы смог быть таким, как Д'Артаньян, а, Рубка?
       — Конечно.  Но  только я хотел бы стать не им.
       — Кем?
       — Потом   скажу.    Давай    лучше   про   твоего Мальчиша-Кибальчиша почитаем.
     Витя встал со стула, пересел на маленькую скамеечку у самого камина. На скамеечке любила сидеть бабушка Соня. Она пряла свою бесконечную пряжу и рассказывала ребятам сказки. Это когда они с Рубкой были совсем маленькие. Теперь, если у бабушки было время, она сама слушала то, что читали мальчишки.
       «В те дальние-дальние годы,— начинает Рубка,— когда только что отгремела по всей стране война...».
       — Руб,— просит  Витя.— Ты  давай  сразу, как война началась.
      Рубка  шелестит страницами. Витя смотрит в камин, подбрасывает в него несколько дубовых чурок. Легкие языки пламени охватывают  чурки, и, кажется,  это уже  не камин в Рубкиной комнате — это полыхает пламя войны.
       «Эй, вставайте! — крикнул всадник.— Пришла беда, откуда не ждали. Напал на нас из-за Черных гор проклятый буржуин».
       Витя представляет, как отец Мальчиша-Кибальчиша снимает со стены свою боевую винтовку. Как мчатся гонцы звать на помощь Красную Армию.
       Языки пламени жадно лижут, охватывают дубовые чурки со всех сторон.
      «Уже идет за отцом старший брат Мальчиша. Буржуинов  много, а наших мало»,— будто  откуда-то издалека  доносится голос Рубки.
       Дубовые чурки совсем исчезают в беспощадном огне, трещат, раскалываются  от жара.
       «И помощь близка,— читает Рубка,— да силы нету. Эй   вставайте, кто еще остался!».
       Витя берет кочергу и бьет по чуркам, во все стороны от них летят искры: «Так бы вам, так, проклятые буржуины!»
      «Эй же вы, мальчиши, мальчиши-малыши! Или нам, мальчишам, только в палки играть да в скакалки скакать?..»
     Это зовет своих товарищей храбрый Мальчиш - Кибальчиш идти на помощь нашим. Это он, Витя, зовет с собой ребят — Рубку, Эдика Мелконяна, Пестика, Майку.
      — Дай теперь я,— берет Витя книгу у Рубки и нарочно читает  противным  буржуинским   голосом:
      «Отчего, Мальчиш, бились с Красной Армией сорок Царей да сорок Королей, бились, бились, да только сами разбились?..»
       — Оттого,— перебивает Рубка,— что есть у нас Красная Армия.
       — А у Красной  Армии,— опускает на  колени книгу Витя,— военная тайна!
       — И никогда не узнать ее вам, буржуинам!— повышает голос Рубка.
       — Потому что ни за что на свете,— тихо говорит Витя,— не выдаст ее Мальчиш-Кибальчиш. Такое у него твердое слово.
       — А ты бы смог, как Мальчиш?— спрашивает Рубка.
       — Да я бы еще плюнул им в морды, буржуинам несчастным,— отвечает Витя.
       В комнате снова наступает тишина.
       Несколько раз на цыпочках заходит в комнату бабушка Соня. Видит две головы—черную и светлую — над книгой и опять тихонько уходит.
       — Пусть Мальчиш-Кибальчиш — это сказка,—рассуждает Рубка.—Но ведь Алька был настоящим.

       В дверь постучали.
       — Квартира   Хаджибековых? — спросил почтальон и протянул Рубке газету.
    Это была первая «Пионерская правда», которую прочитали они с Рубкой, и с тех пор с нетерпением  стали ждать почтальона. В том номере «Пионерки»   они   увидели фотографию чкаловской тройки.
       — Это   те,   что   перелетели   через   Северный Ледовитый,— сказал Рубка.
       Они долго рассматривали фотографию поразивших весь мир своим полетом советских летчиков.
        — Вот это да-а! — восхищается Витя,
     — А теперь слушай,— Рубка почему-то переходит на шепот.— Помнишь,   я тебе обещал, что потом скажу, кем бы хотел  стать  вместо Д'Артаньяна? Так вот — одним из этих!
        — Ух  ты,— смотрит во все глаза на своего друга Витя.— И не сдрейфишь?
        Рубка надулся. Выпятил губы.
        — Да это я просто так,— трогает его за плечо Витя.

      В школе тоже только и разговоров что о чкаловцах. Даже у девчонок. Особенно шумит звеньевая Майка, которую раззадорил длинный второгодник Пестик.
      — Тычинка ты, а не  пестик,— смешит   она ребят.— Что ты понимаешь? Неужели никогда не слышал о летчицах?
      Пестик морщит нос, готовится сказать что-то в ответ. Но в класс уже входит учительница биологии:
      — Здравствуйте.
      — Здравствуйте! — рявкает   Пестик  и  идет в дальний конец класса.
     Витя сидит позади Майки. Смахивает с парты ее косу. Майка поворачивает к Вите сердитое лицо. Он показывает на чернильницу в парте, и Майка неожиданно говорит: «Спасибо».
    Идет проверка домашних заданий. Кого-то вызывают к доске. Но мысли Вити далеко. Вечером он разговаривал с отцом. Сказал, что Рубка хочет стать летчиком.
      — А ты?— спросил Иван Алексеевич.
      — Не знаю.  Он же первый это  придумал. А я бы мог стать летчиком?
      — Почему  бы  нет?  Сколько  раз ты  летал с деревьев,— пошутил Иван Алексеевич.
      — Я вправду, пап.
     — Коль   вправду, то вот  что  я тебе  скажу. Подрастешь — станет   видней   самому. Это, как в народе  говорят,  кому, что  на роду  написано. Кому  летать, кому для того самолеты строить. Самолеты, они   вон  какие   большие   бывают. А начинаются с маленького винтика, которые, как твой батька, рабочие делают. Понял?
       «Вот бы заранее знать, что тебе на роду написано,— думает Витя.— И тебе, и тебе»,— оглядывает он ребят в классе.
      «Может, и вправду Майка станет, как Рубен, летчицей. Отчаянный Пестик может быть кем угодно. Хоть моряком. К дисциплине там его приучат. Толстому Котьке бы — в шеф-повары. Тихому Эдику Мелконяну — врачом. Рыжему Сашке Лопуху — в милиционеры бы. Он всегда во все нос сует. А я? Кем буду я?»
        Учительница начинает объяснять новый урок. «Опять, наверное, о цветах да самоцветиках»,— морщится Витя.
        — Как это — сразу и яблоки, и груши?— слышится удивленный голос Пестика.
        — Да. И все на одном дереве.
        Витя поднимает голову, смотрит на учительницу. Учительница разворачивает большой лист бумаги, показывает на нем рисунок дерева.
        — Вот это и есть то самое дерево. Мичурин его вырастил. Он и не такие чудеса в своем саду делает...
      «Удивительная жизнь какая,— думает Витя. В одно и то же время люди выращивают на земле диковинные мичуринские плоды, поднимаются на воздушном шаре в невиданную заоблачную высь, мечтают построить космические ракеты Циолковского. В Москве ведут под землей метро, а у нас в Ростове пущен первый троллейбус, скоро завод Ростсельмаш достроят. А театр... Он ведь один из самых больших в Европе! Ну, а для них, мальчишек, обещают открыть Малую Северо - Кавказскую детскую железную дорогу и Дворец пионеров.
     Голова от всего этого идет кругом. Ночью снятся жюльверновские сны. И как ни жадничает по-мальчишески Витя, все-таки не может сразу охватить, осознать всего, что свершается вокруг. Он теперь уже не станет задавать отцу  смешные вопросы. Услышав малышом о Магнитке, рассматривая цветной рисунок Турксиба— железной дороги и удивленных стариков-туркменов с верблюдами около нее, Витя спрашивал: «А почему Магнитка? Из магнита она, что ли? И зачем железная дорога? На верблюдах куда интересней ездить...»
       Теперь он достал в библиотеке интересную книгу «Сто тысяч почему» и сам рассказывает отцу, почему горят лампочки, откуда идет электрический ток, что можно получить из угля, как изобрели пароход, паровоз, фарфор и шахматы.
     Иван Алексеевич многому откровенно удивляется и хвалит книгу. А Витя спрашивает отца о Ростсельмаше, куда Иван Алексеевич собирается перейти на работу с «Красного металлиста». Еще совсем пацанами они бегали на стройку Сельмаша. Раз пришли утром, да так и пробыли целый день. Людей там было... И машин разных.
       — Мировой  завод  будет,— сказал им парень  в  червой  косоворотке  и больших сапогах. Он сидел верхом   на бревне  и  строгал   бревно рубанком.
         — Ростсельмаш такой, как ваш «Красный металлист», будет, только побольше?
         — Сравнил улитку со слонам,— усмехнулся Иван Алексеевич.
         Витя представил рядом со слоном «улитку»— Аньку, как ее называл отец, когда она была ползунком, и сам рассмеялся.
        — Это завод - гигант будет. Рост—Ростов значит,— объясняет отец.— Сельмаш — то, что делает он. Машины для сельского хозяйства. Тысячи машин давать будет. Понял?
          Витя кивает.

        ...А сейчас Сельмаш в развалинах. Витя поежился, плотнее запахнул   телогрейку.
        «Штей ауф!» — кричит долговязый немец и хочет поднять Витю со ступеньки за ворот телогрейки. Витя вскакивает, неожиданно бьет его головой в плечо, а толстого! — ногой. И бегом под лестницу. Там, он знает, должна быть еще одна дверь. Подъезд проходной. Надо выскочить из него и свернуть за угол. Потом к заборчику. В нем, кажется, была дыра. Если проскочить через заборчик в соседний двор, а там через окошко над землей скатиться в угольный подвал...
        Но Вите удается добежать только до заборчика. Долговязый оказывается прытким. В несколько прыжков, как кенгуру, он настигает Витю. Рывком валит его на землю, пинает ногами. Подоспевший толстяк ему помогает.
        — Генуг,— говорит запыхавшийся долговязый. — Штей ауф!
         «Бейте! Добивайте. Не встану»,— проглатывает Витя комок в горле.
        Толстяк связывает ему за спиной руки поясом. Длинный так дергает за пояс вверх руки, что трещат суставы, и по всему телу проходит острая боль. Витя морщится, закрывает глаза.
        Немцы хватают его с двух сторон под мышки. Протаскивают несколько  шагов.  Бросают и снова  поднимают. Дотаскивают  до   подъезда через него на улицу.
        Теперь Витя идет сам. С тоской смотрит вперед. Вон там 28-ю линию пересечет 2-я Майская. Там его дом. За ним завод «Красный металлист», где они спрятали оружие. Напротив завода они с Аликом застопорили на днях немецкую автоколонну. Ох и психовали тогда гансы...
       И чего он не захватил с завода хоть одну гранату, когда шел к немецкому штабу? Знал бы, что погибать, так с музыкой... А чего это наши замолчали за Доном?
       — Шнель!
       — Сам шнеляй, гад, если тебе спешить надо,— огрызается Витя.
       Его бьют по спине прикладом автомата. Витя спотыкается, Мысли начинают путаться, перескакивать с одного на другое.
       «Эх, Витька-Витька. Не сносить тебе буйной головушки». Так говорил ему когда-то их сосед Петр Сергеевич.
        Однажды зимой он поймал Витю на оледеневшей веранде их дома. Тот подпрыгивал на ней, как взъерошенный воробей, в одних носках.
        — Ты что? — схватил его Петр Сергеевич. — Простудиться захотел, заболеть?
        — Да  я ничего.  Я, дядя Петя, никогда не болею,— расхвастался Витя   перед ребятами.
      Наказанный матерью «домашним арестом», он не устоял перед веселым мальчишеским гомоном под окнами и выскочил  к ним в чем был— башмаки - то Фекла Васильевна спрятала. Никакие  замки в таких случаях не спасали. Ловкий, как кошка, он мог вылезти хоть через форточку, пролезть, казалось, в любое игольное ушко. На спор он не раз залезал на верхушки деревьев, прыгал, осушая пятки, с крыш сараев, катался зимой на коньках, зацепившись палкой с гвоздем за борт  грузовой  машины, а летом на Дону переныривал поперек  стоящую у  причала  баржу.  Совершал  множество других озорных  мальчишеских подвигов. А когда за ту же веранду отец  хотел отстегать Витю ремнем, Петр Сергеевич удержал его: «Погоди, Васильевич. Подрастет — поумнеет.  Из таких сорвиголов, бывает, стоящие люди получаются».
       «Где он теперь, Петр Сергеевич?.. Наверно, как и отец с Сашкой, на фронте. Да и Рубка, может, теперь уже летает...»
       — Хальт! - командует  худой немец. Толстый придерживает Витю за связанные руки.
       Они  стоят у входа в гестаповский  штаб. Худой  открывает калитку. Через щель  видно, как:- разговаривает с другим немцем, в черной шинели. У Витиных конвоиров они  зеленого, жабьего цвета.
       Витя слышит, но не понимает, о чем там говорят. Он смотрит в другую сторону, где остается его дом, мама, верный «ординарец» Анка и маленькая Галка. Что они делают сейчас?

       Мама... Вечная хлопотунья с мягкими, ласковыми руками. Иногда, правда, они были жесткими, когда отвешивали шлепки. Но то по заслугам. А в остальное время они делали столько доброго!
     Как бы рано Витя ни просыпался, мама была уже на ногах. Убирала комнату, гремела посудой, собирая завтрак отцу.
       —Теперь давайте вы к столу, сони-засони, — тормошила она ребят и добродушно ворчала. — Беда с вами: с вечера не уложишь, утром не поднимешь. Ну-ка, кто хочет горяченьких оладушек?
        Следила, когда они вставали:
        — Зубы  почисть   хорошенько, Саша. Чубчик причеши, Витя. В школу же идете.
      Сейчас, наверно, мама не находит себе места. Если ему не показалось и там, за забором, был точно Вилька, он, конечно, передаст маме, и тогда все у нее будет валиться из рук.
       Нет. Застыли сейчас, наверно, мамины руки на коленях. И сама она застыла, как каменная. Так было, когда отступали с Красной Армией отец со старшим братом Сашей. В подол маминой юбки уткнулась младшая Анка и смотрела снизу вверх испуганно: «Чего это мама, как неживая?»
       —Комм! — зовет длинный фриц.
     Витя через калитку еще раз оглядывается назад. Немцы ведут его через двор к крепкому каменному дому. Витя знает его. Ведь он был уже в этом дворе, слышал, как из-под дома доносились стоны. Значит, и его туда?..
      Присоединившийся к ним немец в черной гестаповской форме подходит к деревянной пристройке дома, что-то говорит стоящему у нее часовому. Тот поворачивается к двери, возится с тяжелым висячим замком. Конвоиры развязывают Вите руки.
      Часовой ударом тяжелого сапога открывает  дверь за которой зияет черный провал, Показывает на него Вите. Витя пятится назад, но гестаповец пинком отправляет его  в этот провал.
       Витя летит головой вниз, бьется о какие-то уступы и теряет сознание.

***

      Анка последней видела дома Витю. Он зашел в комнату и спросил:
      — Мамы нет?
      — К соседке пошла,— сказала Анка.
    — Вот и хорошо, — кивнул головой Витя, сел к столу и что-то быстро-быстро стал писать на бумажке. Потом сунул ее в карман и ушел. Куда — не сказал.
       Анка сидела у замерзшего окна. Подышала на стекло. Получился прозрачный кружочек. Посмотрела в него и позвала:
       — Витя!
       В это время вернулась Фекла Васильевна:
       — Где Витя?
       Анка показала на окно:
       — На улицу пошел.
     — Теперь до вечера завьется,— проворчала Фекла Васильевна.— Кругом пушки палят.  Немцы рыщут. Ему все нипочем.

       И так с первого дня, с того страшного дня...
      Город гремел от взрывов. По нему била немецкая артиллерия, с противным, леденящим душу свистом падали бомбы.
      Забежав на минуту проститься, ушел Саша.
    А отец и забежать не успел. Витя болел, злясь на себя за это. Ведь на руках Феклы Васильевны оставались еще Анка с Галкой, и очень ей нужна была сейчас помощь.
   Город горел днем, и следующей ночью.  Горел в разных концах. Языки беспощадного пламени поднимались над Ростсельмашем, вырывались  удушливым газом из цехов эмальзавода. Пылали театр имени Горького, огромное здание  финансово-экономического института, напротив радиоцентр и  кинотеатр «Буревестник», самый большой в городе кинотеатр «Гигант» и гостиница «Интурист», многие жилые дома, целые кварталы и во всю длину, до самого железнодорожного вокзала., центральная улица Энгельса. Ночью было светло, как днем. Тушить пожары было и нечем, и некому. Водопровод вышел из строя. Люди отсиживались в погребах и подвалах.
    — Боже мой! Что это  творится?  Что  ж  оно будет? — металась  в тревоге по комнате Фекла Васильевна.
      — Да будет тебе,— грубовато сказал с кровати Витя.
    И как ни странно, это Феклу Васильевну не только не обидело, а как-то успокоило. Быть может, в голосе сына она услышала тогда прорвавшиеся совсем взрослые нотки, почувствовала опору для себя.
     Минул день. Еще один. Ночью слышалась в разных концах стрельба —отрывочные винтовочные выстрелы, короткие пулеметные и автоматные очереди. К утру стихло. Над городом нависла зловещая тишина.
       — Нигде  ни души,— рассказывала  Фекла Васильевна Вите, ставя на пол ведра.— По    воду выйдут — и скорее назад.
      Воду черпали со дна люков или носили от рано ставшего в тот год Дона. Мороз начался с конца октября.
        — Спрашивал про тебя на улице какой-то мальчишка. Вы, говорит, меня не знаете, а я вас знаю. Мы с вашим Витькой в одной школе учились. Обещался зайти со своим товарищем.
       Под вечер зашел Алик с белобрысым Вилькой:
      — Наших ребят сейчас в городе осталось мало, Мать твоя смазала, что ты болеешь. Решили  вот с Вилькой заглянуть. Может, что нужно.
    Витя обрадовался словоохотливому Алику, который тотчас высыпал кучу городских слухов. Говорили, что наши на время отошли. Немцы заняли Военвед — поселок на северо-западной окраине, вокзал, вышли кое-где к Дону. Но в город идти боялись. Думали,  что  в  нем засели наши. А наших — они прошли с Вилькой до самого Кировского — нигде не видать. Дальше Алик перешел на шепот.
      После этого в их доме часто собирались ребята. То секретничали, то уходили куда-то...Все чаще тревога закрадывалась в сердце Феклы Васильевны — что-то затевают мальчишки, забегались... Вот и сейчас в тихо приоткрытой двери показалась мальчишечья голова в треухе.
         — Ты чего это, Вилька?— поманила Фекла Васильевна его в комнату.
         — Да это я, Ленька! — неуверенно перешагнул порог Вилькин дружок.
         — Да все одно, заходи. Чего тебе?
        Ленька потоптался, посмотрел по сторонам:
        — Я так, просто...
        — Просто у вас ничего не бывает...
        — Я хотел узнать... Вильки у вас не было?
        — Нет. А Витю ты не видел?
       — Витю?..  Он скоро придет. И наши скоро придут, тетя Феклуша. Всех выручат.
       — Кого выручат?— посмотрела на растерянное лицо Леньки Фекла Васильевна.
      — Всех нас из-под немцев выручат,— заморгал глазами Ленька.— Так велел Вилька сказать. Вы не беспокойтесь. Я пошел...
        Не видела, конечно, она, как Ленька, выскочив от них, прокрался к сараям, где его ждал Вилька.
        — Ну что? Как там? — спросил он Леньку.
        — Да ничего.
        — А ты? Что говорил?
        — Сказал, что придет Витя. И наши придут скоро.
        — Кто же тебя просил? Ты должен был только узнать... Ну, пошли! Надо найти Алькиного Николая.

      Сколько пролежал Витя на холодном каменном полу без сознания, он не знал.
     Когда глаза привыкли к темноте, рассмотрел над собой каменные ступеньки, какие-то кули или мешки у стен. У стен — смутные очертания человеческих фигур. Видно, это были такие же, как он, заключенные.
   Из-под двери тянуло ноябрьской стужей. Витю знобило. Отполз к стене. Запахнул старенькую телогрейку, сунул под нее руки. Heмного как будто согрелся и забылся в тяжелой полудреме. «Как они навалились на него, жабы... Голубей погубили, изуродовали, фашисты проклятые... А потом двое с автоматами его одного вели... по тем самым улицам, где они с Рубкой бегали, той же дорогой, которой они ходили в школу.
      Смешной, закутанный по самый нос Рубка, с которого бабушка Соня не спускала глаз... Верный друг Рубка...
       — Знаешь,— спросил его как-то Витя, — где мой отец сейчас работает?
       — Знаю. На Сельмаш перешел.
       — Точно. Санька тоже к отцу на завод хочет.
       — И ты? — смотрит Рубка на Витю. — У тебя что, с учебой тоже не того?
       — С чего это ты взял? Я не думал. Я... Смотри!— хватает Витя за рука» Рубку.
       В небе кружится, кувыркается стайка голубей.
       — Это же турманы, вертуны,— дергает Рубку Витя.— Когда-нибудь и у меня такие же будут.
       — Ты же говорил о почтовых,—равнодушно смотрит на голубей Рубка.
       — Сначала мне Павлик таких подарит.
      С Павликом из соседнего двора они подружились давно. Тогда, когда Рубка с Сашей пошли в школу. Витя, поджидая их, часами торчал во дворе. Зато, когда Рубка возвращался из школы, первым делом рассказывал Вите о чем-нибудь интересном:
       — А мы  сегодня  в  парк ходили,  в  военную игру играли, змея пускали. Большого... Во!..
       Витя каждый раз ему откровенно завидовал. Заметив это, тот начинал вздыхать:
     — Хорошо сейчас тебе, Вить. Делай  что хочешь. А тут только   из   школы   придешь — обедать. Только   выйдешь   погулять — опять   назад: уроки учить.
       — Эт   точно, — сочувственно   кивал   головой Витя.
       — Рубик! — раздавался как раз в это время бабушкин  голос с веранды.
       — Что я тебе говорил, — сникал Рубка и послушно плелся на зов.
      А Витя, засунув руки в карманы, с независимым видом выходил за калитку и шел к соседнему дому, над которым возвышались высокий шест и голубятник. Он ходил вокруг них как загороженный. Однажды, показав на голубятню— маленький зеленый домик с окошками и дверцами,— Витя сказал Рубке с гордостью:
         — Сегодня там был.
         — На самой верхотуре?
        — Точно.  Турманов, как тебя, видел.  Дутыша в руках держал. Это порода такая.- Глаза у него,  как бусинки. Головкой туда-сюда  и фыр-рыр. Смешной такой!
         — Кто же его тебе дал?
        — Павлик. Это так того парня зовут, чьи голуби. Я ему помогал голубятню чистить. Он меня даже свистеть научил. Вот смотри — сунул Витя три пальца в рот.
        Сидевшие на шесте голуби вспорхнули вверх. Витя продолжал азартно свистеть, и голуби куда-то улетели.
         — Чего ж это они? — спросил Рубка.
     — Не возвращаются? — Так это чужаки. Павликовы в домике сидят, пока он их не выпускает. Красивые они у него, разные. Знаешь, как он за ними и ухаживает, любит!
        — А ты?
      — Я тоже очень люблю. Павлик сказал, если и вправду   любишь,— приходи,    вместе    гонять будем. Интересно  он про  них рассказывает.
       — Что рассказывает?
      — Что  они могут через  несколько дней до Москвы   долететь.   Лететь,    как   скорый курьерский поезд. Может, даже быстрей.
        — Сказанул тоже.
        — Думаешь, треплюсь, да? Павлик так говорил. Книжки про это обещал показать.
        — Так ты же прочитать их не сумеешь.
        — И ты, как Сашка, стал задаваться? Друг называется. Через год я тоже в школу пойду. Научусь.
        — Конечно, научишься, Вить, — не стал поддразнивать его Рубка.
        Через год Витя гордо шагал с Рубкой в школу. А после уроков мчался к Павлику, если тот был дома.
       Павлик работал учеником токаря на заводе «Красный Аксай», а придя с работы, в первую очередь шел к своим любимцам. И каждый раз заставал на лестнице у голубятни Витю.
         — Уроки сделал? Тогда полезай, — подсаживал Павлик радостного Витю.
       — Теперь  открывай    дверцу, — поднимался он сам и ласково подзывал к себе голубей: —Гуль-гуль, гуля...
      Грубоватое скуластое лицо Павлика с широким носом и чуть раскосыми глазами в этот момент смягчалось, а Вите оно казалось просто красивым.
       — Вон видишь тех чужаков над двором? Сейчас мы подпустим к ним своих. Вот этого сизого и беляка,— вытаскивал он из домика двух голубей. — Держи.
         Павлик следил за чужаками, и когда те делали «рожки», зависали над голубятней, кричал:
         — А теперь давай подбрасывай и катись вниз. Сейчас начнут каруселить. Вон, видишь?
         — А потом?
         — Еще покружатся, — доставал Павлик пачку «Эпохи». — А мы пока покурим. Хочешь?
         — Что ты!
         — Тогда поплюй.
         — Зачем?— серьезно спрашивал Витя. Павлик смеялся:
         — Это так у нас в цеху смешной дед говорит: не хочешь курить, тогда поплюй.
       Павлик молча наблюдал за голубями. Витя задирал голову тат, что большая его фуражка слетала на землю.
       — Полетают они еще, — говорил   Павлик, —потом увидишь, приведет мой голубь или голубка с собой чужака.
         — И что ты будешь с ним делать?
        — Как — что? — легонько постучал Павлик пальцем Витю по лбу.— Найдется его хозяин — мену какую-нибудь потребую.  Нет — оставлю голубя у себя, пока не приручу.
         — А скоро они? — нетерпеливо топчется вокруг Павлика Витя.
         — Чего?
         — Да заманят чужака.
         — Ишь ты, какой шустрый.
       Время тянется медленно, как последние уроки в школе. Павлик гоняет из одного уголка рта в другой папиросу, возится с одним концом шпагата. Другой конец закреплен наверху, на дверце голубятни. Если дернет Павлик шпагат, дверца захлопнется, как ловушка. Витя смотрит на Павлика, потом наверх и кричит:
        — Есть! Дергай!
        Но Павлик отворачивается:
        — Да это же все наши.
        — А вон тот, с коротким хвостом?—показывает Витя на голубя, присевшего у самой дверцы.
       — Тоже. Ты его просто раньше не приметил. Это мурый. Хвост ему какой - то кот с вашего двора выдрал.
         — Наверно, Васька.
         Витя рассказывает, как этот рыжий кот Никитичны однажды погубил голубя.
       — Хороший  ты, видно, пацан, Витек, добрый, — кладет Павлик руку на Витины плечи. — Будь у тебя где держать, дал бы парочку своих - голубей.   Да хоть бы вот этого! — убирая руку с Витиных плеч, быстро дергает он  шпагат.
         На голубятне хлопает дверца.
         — Лезем, посмотрим.
        Это был уже настоящий трофей — белый голубь с рыжими подпалинами на концах крыльев.
        Павлик, вытащив его, дал подержать Вите.
       — По-моему, с Загородной  улицы, видел я там  несколько  таких. Хороший, конечно. Но  не почтарь. Слыхал о них?
         — Это такие темные?
         — Не в цвете дело, — усаживается Павлик на крохотной деревянной площадке перед голубятней.
         Витя стоит. Видит внизу свой двор и жалеет, что не смотрят сейчас оттуда на него ребята.
        Возвращаясь от Павлика, Витя мечтательно говорит Рубке:
        — Вот бы раздобыть почтарей...
        — А где?
        — В клубе  Осоавиахима.  Павлик поступит туда. Знаешь, что это за голуби? Они, как связные, могут доставить любое донесение куда хочешь. В любой город.
        — Ну уж в любой?
        — Ну хоть в Батайск. Его же вон через Дон видно.
      Рубка пожимал плечами. Увлечение Вити он не очень-то понимал, а позже, когда Витя забросил уроки, Рубка забеспокоился всерьез.
         — Слушай, — остановил  он его в коридоре,— ты что двоек нахватал?
         — А тебе что?— сказал Витя и опустил  голову.
         — Как — что? Мы же друзья. Если бы это было у меня, я бы сказал.
         Витя молча повернул к своему классу. А тут на пороге Майка:
         — Вить, уроки выучил?
         Витя дергает ее за пышный бант в черных волосах:
          — Отстань. Не то...
     — Не то мы тебя, белобрысого, на черепаху в стенной газете посадим. И еще, сказала Мария Васильевна, отцу твоему на завод напишем. Всем звеном. Тогда узнаешь, — наступает Майка.
      Витя молчит. Лучше уж с Майкой не связываться. Ее теперь даже Пестик обходит, чтобы не прилипала.
          «А вот и Марвася», — тоскливо отворачивается к окну Витя.
     Класс встал. «Марвася» — Мария Васильевна, преподаватель русского языка и их классный руководитель — показала рукой: «Садитесь». Открыла журнал.
           —  И так, что мы сейчас проходим? Черевичкин!
        «Вот вредная. Теперь каждый день вызывать будет», — с досадой подумал Витя и вышел из-за парты.
           —Состав слова.
           —Точнее.
           — Суффиксы.
        — Что такое суффикс, скажет... Колбина, Это фамилия Майки. Она подскакивает и одним духом выпаливает определение. Потом они вместе ищут примеры на разные суффиксы. Сзади шипит, пытается подсказывать Сашка Лопух. И Майка тоже. Но Витя дергает ее за косу. Сам, хоть и спотыкаясь, находит примеры.
       — Молодец,— подбадривает Мария Васильевна.— Если поучишь —поможешь ответить не хуже других. Надо только подтянуться.

        Учеба в пятом классе давалась Вите нелегко. Разленился он, что ли? Или прав Рубка — голуби много времени отбирают. Иногда бартежит с Пестиком. Второгоднику Пестику многое прискучило в пятом классе, и он частенько смывался с уроков. Часами мог гонять по улице, а то отправлялся за Дон, особенно осенью. В ранние осенние дни здесь было просто здорово.
      Но красота зелено-багряной рощи, прощальные трели птиц, тонкие гамаки блестящей серебром паутины ребят особенно не трогали. А вот песок и гладь реки... Песок после холодной ночи не нагревался, как летом, и тем более приятно было ступить на него босой ногой.
        Пестик первым снимал ботинки, стягивал носки, закатывал штанины брюк.
        — Давай! — Наклонял он кого-нибудь из ребят  и  прыгал  через него. — Здорово, осел!
        — Шпоры  ослу!— прыгали  по очереди другие.
        — Без рук!
     Теперь надо было прыгнуть и удержаться, не касаясь «осла» руками, на  его спине. Кому это не удавалось, сам становился «ослом». Витя никогда не бывал им. Ловкий, он все делал очень легко. Но не любил этой игры. Никакого интереса в ней  не было. Лучше искупаться.
       — Даешь! — кричал  Витя и первым с разгона бросался в холодную воду. Хлопал по ней ладошками, вертелся вьюном, чтобы не замерзнуть, и начинал плыть саженками, чему учились сызмальства на Дону все ребята.
        Уходили они с берега, когда заводские гудки звали на обеденный перерыв. Отец на обед теперь не приходил — далеко. Мать, занятая по дому, не обращала внимания на Витю. Саша, если и догадывался, что брат бартежил, молчал. У него самого учеба совсем не клеилась. «Видать, не хватает у тебя тяму, Сашок,— сказал однажды Иван Алексеевич.— Стало быть, подрастешь еще—и к  нам. Так-то лучше будет».
    Но какой-то червячок точил Витю, мешал открыто смотреть в глаза ребятам. А они устроили пионерский сбор.
       Чего только не говорили! И что класс назад тянет, и что пионерский галстук позорит...
     Толстый Котька затянул обидную песенку: «День бартежу, два—больной, на четвертый — выходной».
      Витя слушал, слушал да как брякнет со зла:
     — Эх вы, зубрилы несчастные! Разве до уроков сейчас? Знаете, что делается? Вот «Пионерская правда»  пишет, в Германии фашисты вовсю орудуют, в Испании война... Надо и нам военному делу учиться, а не приставки и разные суффиксы зубрить. Вот!
       — Скажите, какой вояка нашелся. Ты же только недавно узнал, что такое суффиксы, — прищурилась Майка. — И география, по-твоему, сейчас ни к чему? У тебя же по ней тоже поср.
       — При чем тут география? — пожал плечами Витя.
      — Да при том, что твой Суворов не смог бы пройти через Альпы и победить, если бы географии не знал.
        — Какой Суворов?— вспыхивает Витя.
     — Тот, что у тебя в парте лежит. Ты думаешь, если я впереди сижу, то не видела, какую ты на географии книжку читал?!
    Возвращался домой Витя совсем злым. «Все разнюхала. Книжку про Суворова даже заметила. Длинноносик несчастный. Остальные тоже напали. Какие учителя нашлись. Вот возьму и пойду, как Гайдар, в армию. Это они про него недавно прочитали с Рубкой. Он, может, чуть старше их был, зато чуть ли не целой армией командовал».
   На улице раздался ровный топот. Шел отряд красноармейцев. За ними валила большая гурьба мальчишек. Витя тоже пристроился. Прошел с красноармейцами целый квартал. Остановился от шевельнувшейся какой-то неприятной мысли: «Ага, вон оно что».
     Красноармейцы были как на подбор: высокие, крепкие, широкоплечие. «Куда же мы с ними? Теперь не то время. Не гражданская война. Скажут, учиться еще надо».
     Мысли пошли одна горше другой: «Если и вправду отец все узнает? Смотри, скажет, что написали мне твои ребята. Сраму на весь завод».
      Недалеко от своего дома Витя увидел вдруг Майку. Задохнулся, как от быстрого бега. Схватил ее за руку:
       — Ты куда, к нам? Давай сейчас же письмо! Майка бесстрашно посмотрела на него:
       — Не отдам.
       Витя дернул ее к себе и выхватил портфель:
        — Сам найду!
        — Ищи!
       Витя отпустил Майку. Она спокойно пошла дальше.
       — Постой,—бросился за ней Витя. Майка обернулась.
      — Ты что, здесь живешь? — показала она на Витим дом.— А ведь мы почти соседи. Когда напишем письмо, обязательно сама принесу к вам.— И взяла у Вити свой портфель.
       — Тaк,  значит... — растерялся Витя.
       — Дурачок ты, значит, — помахала ему Майка рукой.
     На другой день после первого урока русского языка была история. Ее Витя любил. Следующая — злополучная география. На этот раз он ее выучил и весь урок ловил взгляд учителя, чтобы тот его вызвал, но руки не поднимал. Не хотел, чтобы подумали: дали ему на отряде — сразу за уроки взялся. Особенно эта Майка-зазнайка. С Рубеном тоже избегал разговаривать, решил: как-нибудь подтянусь сам. Не слабак.
        На одной из перемен к нему подошел Пестик:
        — Не дунуть ли нам сегодня куда-нибудь?
        — Не дунуть, — оборвал его Витя. И открыл учебник по русскому.
        — Гля, — позвал Пестик Сашку Лопуха. — Наш Витек в зубрилы записался.
        Витя ничего не ответил. Он и дома теперь подолгу засиживался за учебниками.
        Скоро, когда фамилию Вити перестали склонять в учительской, Рубка сказал ему:
        — Все-таки ты молодец, Вить. Все сможешь, если захочешь.
      — Ладно уж,— отмахнулся Витя, втайне польщенный похвалой друга.—Ты видел новый «Костер»? Там стихи про Испанию, трех испанских друзей. А что там сейчас, знаешь?
      — Знаю, — грустно сказал Рубка.— Фашисты наступают, города бомбят. Республиканцы отправляют своих детей к нам, в Советский Союз. Но сами дерутся до последнего. Может, и к нам, в Ростов, приедут испанские ребята?
        Потом Рубка принес еще одну весть:
      — Открыли Дворец пионеров! Целых восемьдесят  комнат!  В каждой — чудеса. Электротрамвай. Дорога железная. По ней настоящие вагончики...   Железнодорожник из будки выходит. Флажком машет. Автомотофотокружки. Говорят, можно поступить в любой, если двоек не будет. Поступим?
        Во Дворец ребята сначала пришли на экскурсию.
      По навощенному паркетному полу ступали осторожно, как по льду. На стенах разноцветные шары, флаги, фонарики. В комнатах чего только нет: живые рыбки в аквариумах, чучела  птиц, зверей. Это уголок юных биологов, рядом, у ботаников, настоящие тропики — пальмы, горкой кокосовые орехи, плоды хлебного деререва. У авиамоделистов висят под потолком белые планеры, от которых никак не может оторвать глаз  Рубка.
         — Идем! — тянет его Витя.
      Всех зовут на второй этаж в большой зал. На сцену его выходят смуглые ребята в красных пилотках с кисточками — юные испанцы. Они поднимают руки и сжимают кулаки. Зал встает, горячо аплодирует, «No passaran!» — («Они не пройдут!»). Это, конечно, о фашистах в Испании. Они не должны бомбить детей Валенсии, Барселоны, Мадрида. У ребят в зале тоже поднимаются руки, крепко сжаты кулаки, горят глаза: «No passaran!»
    Они все переживают за «наших». Нашими называют республиканцев Испании, генерала Лукача — венгерского писателя, коммуниста Матэ Залка, немца-антифашиста Эрнста Тельмана, своих героев-летчиков и танкистов. О своих прямо не говорят, но кое у кого там они есть. Например, у Майки. Не зная уж почему, Витя как-то прочитал ей стихи из этого «Костра» о трех товарищах из города Н, Она послушала и сказала:
      — А у нас там папин брат-летчик воюет. — И тут же попросила:—Ты только пообещай под салютом всех вождей, что никому не скажешь.
      Стихи понравились Рубке. Он предложил:
      — Знаешь, к нам в шкоду тоже придут  испанцы. Вечер будет. Прочти там эти стихи.
        Витя испугался:
        — Я? Ни за что!
       Но ребята уговорили. Больше всех старалась неугомонная Майка.
       Витя явно робел. Никогда он не думал, что это так трудно — говорить с освещенной сцены в темный зал.

Жили три друга-товарища
В маленьком городе Н...

      Зал был не таким уж большим. На перемене в нем даже не хватало места для игры в ловитки. Но сейчас он показался Вите огромным.
       Там, где-то впереди, сидели Марвася, Рубка, Пестик, та же Майка, Сашка Лопух. Тут (это было видно ему) перед самой сценой — ребята из Испании. Это у них жили три друга-товарища. Жили и геройски погибли. Первый не выдержал пыток. Второй молчал. Но третий... Витя представил себе гордого третьего и выпрямился гордо сам:

Третий язык развязал:
— Не о чем нам разговаривать! —
Он перед смертью сказал.

      Несколько секунд в зале стояла тишина. Потом грянули аплодисменты. Громко хлопали и ребята у самой сцены — испанцы. Витя счастливо улыбался.
       Загорелся свет. Подошел Рубка и поднял большой палец.
        Подскочила Майка:
        — Молодец, Черевичка.
        В другой раз он бы показал ей за «Черевичку». Но тут даже не заметил, как она его назвала.
        Майка-Майка, ты была очень грустной, когда уезжала...

      Как светлые сны, уходят  воспоминания. Тяжело пробуждается от них Витя, чтобы снова увидеть сырой колодец - подвал, неясные тени людей вокруг.
       Кажется, что-то он произнес вслух. К нему подползает человек:
       — Бредишь, паря? Болит что?
       Откуда-то сверху падает слабый свет серого  зимнего дня.
       — За что это они тебя? Пацан же, вижу, еще.
      — А вас за что?— рассматривает Витя щетинистое широкое лицо, шинель,  ноги, обернутые в какие-то лохмотья. — Сапоги с вас наверху сняли?
       — Еще раньше, такие же сволочуги. Что   же отвечаешь, как сюда попал?
       — А вы?
       — Наше дело солдатское. Война. Кто кого.
       — И кто же будет кого? — придвигается Витя.
      — Вестимо. Это только пока они нас,— кладет солдат руку на Витино плечо. Витя охает.—-Да они, видать,  тебя по всем фашистским правилам обработали. Но ты ничего, сынок. Как тут у вас на Дону говорят:  «Держись, казак, атаманом будешь».
       Голос солдата звучит тепло, по-отцовски.
       — А не будет так, как в Испании?
       — B Испании? При чем тут Испания?
    Не зная почему, Витя вдруг начинает сбивчиво рассказывать о том, как они встречали когда-то испанских ребят, вместе поднимали кулаки, говорили: «No passaran!»—«Они не пройдут!» - как прошли потом фашисты.
     — Россия наша им не Испания,— говорит солдат.—Там они, как стервятники, слетелись со всех сторон. Сейчас тоже большую  шакалиную стаю собрали. Почитай, вся Европа под ними. Но Россия им не Испания,— повторяет солдат.— Не на тех  нарвались.  Если такие вот, как ты, паря,  подниматься начинают, то кто же нас одолеет?
       Солдат пошарил по карманам и сплюнул:
     — Вот, черт, даже  по швам на закрутку не осталось. Придется, по всему видать, на том, свете цигарки смолить. А нынешней ночью я так сладко курнул. Во сне только. Даже по тайге ходил на косолапого. Ты видел когда-нибудь их?
       — Медведей?.. B зверинце.
      — То не те. Те в неволе сидят. Из-за подачки пляшут, попрошайничают. Вот так и немец заставить  бы нас хотел. Но ты, к примеру, не захотел?
       — Никогда бы в жизни не стал!
     — Вот то-то и оно. Мы можем и медведя рогатиной остановить. А у фрица не найдется против нас такой рогатины. Они, фрицы, что бодливая корова. Обломаем мы им рога. Да как еще обломаем...
       — И скоро?— с надеждой спрашивает Витя.
       — Повременить, конечно, маленько надо будет. С силами собраться.
      Чтобы заглушить тоску по куреву, солдат грызет найденную в кармане спичку и расспрашивает Витю:
      — А ты чей же будешь? Тятька кто у тебя? Странные, смешные для Вити слова эти — «тятька»,  «паря». И вообще смешно, что с ним говорят, как с пацаном каким-то. А солдат не унимается:
        — Рабочим,  говоришь, тятька был. Это хорошо. А где, кем работал?
        — Фрезеровщиком. Сначала на «Красном металлисте»...
        — Где это? Ты расскажи, расскажи, — пристает солдат.

      Витя еще малышом знал, если под вечер гудел гудок на «Красном металлисте» за кирпичным забором их двора — значит, сейчас должен прийти с работы отец. И точно.
        «Здравствуйте, Иван Алексеевич, — раздалось у калитки.— Как работалось?..»
     Витя отпасовал Рубке футбольный мяч. Перемахнул через несколько ступенек, как через одну, на веранду и шмыгнул домой. Вмиг вымыл руки, но не ушел от умывальника. Саша тоже был тут как тут.
        Иван Алексеевич медленно стянул с себя потную рубаху. Долго мыл, тер пемзой руки.
       Открыл кран вовсю. Долго и со вкусом мылся, довольно фыркая.
    Теперь он возьмет полотенце и окажет грубовато-ласково: «Ну, как дела, огольцы? Небось, тоже намаялись за день? Несите быстренько чистую рубаху».
     Братья всегда с нетерпением ждали эту команду. За ней следовало: «А теперь хватайте самую большую ложку». Среди одинаковых оловянных была одна расписная деревянная, из-за которой начиналась веселая возня. Ложка была очень удобной. Она никогда не нагревалась. Ею лучше было вычерпывать куски мяса из борща и хлебать наваристую кашу.
     — Эту ложку, — рассказывал Иван Алексеевич,— всегда брал дед. Стукнет, бывало, по лбу того, кто ел и не был глух и нем.
    Ребята представляли, как пребольно стукал дед ложкой по лбу их собственного отца, и им становилось смешно. Отец понарошку хмурился и басил, как, наверно, дед: «Вы что это пострелы? Может, ложки отведать захотели?»
     Обед с отцом всегда проходил интересно, весело. Он расспрашивал ребят об их житье-бытье, потом начинал рассказывать о своем.
     — Привезли на днях новый пресс. Умная машина. Подложат под нее кусок листового железа. Нажмут на педаль. Она посмотрит, мигнет этак глазком, будто прицелится. Поднимет чугунку-кулак. И как ахнет тем кулаком, так  что звон в ушах пойдет. А из листа, глядь, уже котелок или миска получилась.
      — Да ну? — удивляется Саша.
      Витя рассматривает с интересом свою миску со всех сторон.
      — И твоя так делалась, — улыбается отец.
      — Ты ее сам, пап?..
    — Нет, я — фрезеровщик. У меня на станке есть такое колесико с твердыми зубчиками. Фрезой называется. Отсюда и фрезеровщик.
       — Ты покажешь нам, пап? Когда нас с собой на завод возьмешь?
      — Когда подрастете, поумнеете,— Смотрит на них Иван Алексеевич и вдруг спрашивает: — А чего это вы, все хотел узнать, вчера вечером у забора  делали? Будто лопатой по кирпичу скребли. Уж не клад ли  какой откапывали. Саша этого будто только и ждал.
      — Не-е,— хмыкнул  он.— Они закапывали. Витя стрельнул глазами на Сашу— и с расспросами к отцу, чтобы перевести разговор:
        — Ты о каком кладе, папа? Кто его зарывал?
        — Да это я так, пошутил. Вы все-таки расскажите, чего там делали?
        — Кадило раздували, — поддразнивает  Саша брата.
        — Брось  ты, — просит Витя.
        Но противный Сашка продолжает:
        — Похороны делали.
        — Какие такие похороны?— спрашивает отец. Витя не выдерживает:
        — Дурак ты, Сашка. Живодер несчастный.
        — При чем тут я? Сами вы дурачки.
        — Это еще что такое?— поднялась Фекла Васильевна. По губам сейчас обоим дам. Марш по углам.
        Успокоил всех Иван  Алексеевич:
        — Погоди-ка мать. Мы сейчас выйдем и во всем разберемся. Правда, Витюшка?
      Вышли во двор. Кивнув на ступеньки веранды, отец сел между братьями и положил им руки на плечи:
       — Теперь давайте выкладывайте. Ты первый, Сашок.
       — Что я? Я — ничего. Это они, пацаны, панихиду устроили. Голубя хоронили. Витька наш.
       — Во! Ты и тогда дразниться начал.
       — Стоп! Давайте по порядку. Какого голубя? Говори ты, Витюшка.
     Витя стал рассказывать. Будь  посветлей, Иван Алексеевич заметил бы, как временами влажнели у Вити глаза. Но и не видя, он чувствовал по вздрагивающему под рукой плечу, жалел Витя найденную за сараем растерзанную птицу:
     — Расставил он крылья. Головку набок склонил, поднять ее уже не может. И мы не смогли его вылечить. Стали хоронить у забора. Разве это смешно?..
        — Так я и не смеялся,— заметил Сашка.— Сказал только — выбросьте его на помойку.
        — Тебя бы самого на помойку.
     Иван Алексеевич молчал. Ребята тоже. Двор окутали мягкие синие сумерки. В свете их все приобретало странные фантастические очертания. Большой дом напротив был, точно корабль с трубой и мачтами-радиоантеннами. Развешанное на невидимых веревках белье — паруса яхт. Первые вспыхнувшие уличные фонари — как маяки или бакены.
         — Слышите?— обронил Иван Алексеевич.
         — Голуби, — оторвался от своих  чудесных видений Витя.
      — Воркуют. На ночь укладываются. Слышишь, их еще сколько? Так что ты не жалкуй, сынок. — Иван Алексеевич провел рукой по крепкой спине Вити: — Правильно, что голубя пожалел. Только слабых в беде еще и защищать надо. А обидчиков — наказывать, по рукам бить.
      — Да мы хотели. Но кот же! Разорался на весь двор, как скаженный, и еще царапаться начал. Побоялся, что его хозяйка Никитична выскочит. Знаешь, она какая шумливая! А мы у нее в сарае еще недавно бутыль разбили, —сказал и осекся Витя.
         Но было уже поздно.
        — Какую еще бутыль? — придавила его сразу потяжелевшая рука отца.
         Пришлось рассказать и об этом.
        Они играли в жмурки. Жмурился Рубка.
        — Раз,  два... пять! — бойко считал он.— Я иду искать.
       Витя спрятался за дерево. Хотел крикнуть, что Рубка жилит. И вдруг увидел: из крайнего сарайчика во дворе выскочили как ошпаренные ребята.  Рубка, конечно, их сразу всех застучал.
        Хотел идти искать остальных и не пошел. Ребята окружили его, показывая на сарайчик.
        — Чего это вы?— подошел Витя.
        — Чудовище там какое-то сидит и светит глазами.
        — Может, кошка?
     — Ну да! Мы кричали — брысь! Оно — ничего. Затопали—тоже ничего. Бросили палку. Оно не мигает.
        — Где это?
        — В самом углу сарая.
        — Покажете?
        — Иди сам, если такой смелый,
        — Сходим?— повернулся Витя к своему другу Рубке.
        Они тихонько подкрались к сараю. Стали осторожно открывать дверь. Она противно заскрипела. Из сарая пахнуло плесенью. На лица, будто кто-то провел по ним чем-то липким, легла паутина. Ребята вздрогнули, невольно зажмурились. Осторожно сняли паутину. И тут...
        Витя с Рубкой бросились назад.
        — Ну что, сами увидели? — торжествовали ребята.— У кошки разве такие   большие глаза бывают?
        Витя ничего не сказал, притащил от забора два больших голыша. Один протянул Рубке:
        — Пошли еще?..
      Ребята отступили. Витя с Рубкой рывком открыли дверь и бросили в угол камни. Раздался звон разбитого стекла.
      Теперь к сараю подошли все. Заглянули. Страшные глаза погасли. Открыли дверь пошире.  Вошли. Увидели в углу разбитую  большую бутыль.
       — Эх вы, трусы! — сказал Витя.— Бутыли пустой испугались.
       — А что-то теперь за нее будет? — вздохнул кто-то.
       — Да ничего, пойдем к Никитичне и все расскажем,— предложил Витя.
       — А кто пойдет?..
       — Все!
       — Да мы же не разбивали.
       — А мы из-за вас,— заметил Рубка.
       В конце концов решили идти все вместе. Хозяйка сарая Никитична вначале страшно расшумелась. Но, увидев виноватые лица ребят, отошла:
       — Да грец с нею, с бутылью. Только стекло, шельмецы, уберите, чтобы случаем не порезаться.
    —Да-а,— протянул Иван Алексеевич.— Вон оно какое дело случилось. Но хорошо, что честно признались, не побоялись. Так кот голубя погубил?
        — Кот Никитичны — рыжий Васька,— фыркнул Сашка.
       Иван Алексеевич подавил смешок и поднялся:
     — Это известный разбойник. Только кота простить надо. Он же по природе своей должен быть охотником, хищником. Это что тигр, только поменьше. Ну, пошли домой. Устал я что-то сегодня.
        — Ты иди отдыхай, папа,— мягко сказал Витя.— Мы с Сашей еще немного побудем. Можно?
        — Ссорится не будете?
        — Не-е.
        Как только отец ушел, Витя придвинулся к Саше:
        — Махнем завтра на завод сами?..
        Витя был во всем скор и решителен. Если что задумывал, никогда не откладывал надолго.
        — Так что, двинули? — подмигнул он Саше на завтра.
        — Куда?
       — На раскудыкину  гору. Забыл, что ли, о вчерашнем уговоре? На отцовский  завод. Сейчас как раз время. Я уже разведал. Все работают. На проходной старикашка — божья коровка. Дуй за мной!
       Они подошли к заводским воротам. Проверили, на всякий случай. Закрыты. Витя кивнул на дверь рядом:
         — Проходная.
      За дверью шел коридор. В стене была еще одна дверь и окошко, за которым должка была сидеть «божья коровка».
        — Давай  пригнемся, проскочим под окном,— прошептал  Витя.— Старик и не заметит.
        Но план их не удался. Старик неожиданно вышел навстречу и выставил ружье—ржавую берданку.
       — Стой! Кто идет? — шевельнул он жесткими щетками грозно насупленных бровей.— Пропуск! Чьи вы такие будете?
       Ребята опешили:
       — Черевичкины мы.
      — Ну, так бы с самого начала и сказали,— опустил дед ружье, довольный, что нагнал страху на ребят.— Небось, батьке поснедать несете?
        — Угу,— радостно сказал Витя и обернулся к Саше: — Узелок с харчами не забыл?
        Саша удивленно открыл рот, но Витя уже толкал его назад:
        —  Эх ты, растяпа! Так и знал — забудешь. Мы сей миг, дедусь!
        На улице Саша пришел в себя и сказал Вите:
        — Вот я тебе сейчас как дам за растяпу.
        — Ну что ты, Сашок. Это же я так, для деда.
        — А он нас потом батьке не выдаст?
        — Потом суп с котом,— беззаботно  сказал Витя.— Если скажет отцу, что-нибудь придумаем.
      Через несколько минут набив узелок — старую материнскую косынку — всякой всячиной, они преспокойно прошествовали мимо старика, уткнувшегося в газету. Облазили почти весь завод.
       — Смотри, смотри!— дергал Сашу Витя.— Это же тот самый, как его,—пресс, что наши тарелки делал.
         — Миски.
         — Ну, миски. Вон и глазок и та чугунка, что по железу бьет.
         — Ты тише ори. К стенке ближе, чтобы не заметили.
        — Да разве здесь кто услышит? И не до нас им всем. Смотри! — опять потянул Витя Сашу.— Что это? — уставился он на механический молот и  раскаленную добела квадратную болванку.
         — Ух, ты-ы,— выдохнул Саша.— Аж  прозрачная,— и тут же зажмурился.
        На болванку с грохотом упал молот. Во все стороны брызнули яркие звездочки-искры.
        — Красиво,— сказал Витя. Саша потянул его за руку.
        — Петр Сергеевич! Чубуков!..
       Петр Сергеевич вошел в цех и направился к молоту. Ребята выскользнули во двор. Заглянули еще в один цех и опять попятились. Прямо у двери за станком стоял их отец.
      — Бежим! — бросился Витя через двор к забору.— Давай руку!— крикнул  он сверху Саше.— А теперь прыгаем вниз.
        Иван Алексеевич ничего не узнал, и братья целую неделю ходили героями, рассказывая, что видели на заводе.

* * *

       А чего вы испугались? — прикрывает Витю полой своей шинели солдат  и легонько обнимает.
     Сверху по ступенькам тянет еще сильней стужей. На улицах города, видно, разыгралась вовсю, дико воет по-волчьи пурга. Здесь, на стенах подвала, поблескивает иней.
       Витя, поеживаясь, прижимается к солдату. Тот повторяет:
       — Так чего вы испугались? Кто это такой был, как его... Петр Сергеевич?
    «Наверно, начальник какой».— «А что им начальник»,— слышит Витя голоса и только сейчас замечает, что к ним придвинулись еще несколько заключенных. Один вислоусый, здоровенный, в разорванном полушубке, с перебинтованной головой. Рядом с ним — парень в забрызганной грязью шинели. Такой примерно, по годам, как был Павлик-голубятник. Остальных в темном подвале не разглядеть.
    — Ты никого не боись,— говорит солдат.— Здесь все свои. Одной бедой связаны. Все уже наговорились вдосталь. Теперь ты давай продолжай. На душе легче будет.
         — Кто такой Петр Сергеевич?..— переспрашивает Витя и будто видит перед собой Чубукова.

* * *

       Слушая рассказ Вити про завод, Рубка прищуривается:
       — А что сейчас делает во дворе Петр Сергеевич, знаешь?
       — Что?— встрепенулся любопытный Витя.
       — Копает и копает у дома.
       — Так там же камни.
       — Вывернул.
       — Зачем?
       — Не знаю. Может, посмотрим, когда он с работы придет?..
       Все мальчишки во дворе уважали Петра Сергеевича Чубукова—инженера завода, но и побаивались его строгих цепких глаз. Про него чего только не рассказывали.
     Петр Сергеевич воевал с беляками в гражданскую войну. Был разведчиком у Буденного. Потом чекистом. Ловил разных бандитов и целые их шайки. Саша под салютом всех вождей сказал Вите, что Петр Сергеевич и сейчас носит наган.
        — А где носит? — опросил шепотом Витя.
        — Известно где. В кармане, чтобы незаметно было. А чуть что — раз!
     Однажды Витя с несколькими пацанами заметили оттопырившийся карман на синих галифе Петра Сергеевича и окружили его. И вдруг он сунул руку в тот самый карман. Ребята так и замерли.
     А Петр Сергеевич вытащил пригоршню конфет в ярких красивых обертках и никак не мог понять, отчего берут их ребята с разочарованными лицами.
       — Трепач ты, Сашка,— сказал тогда Витя брату.
       Но Сашка даже глазом не моргнул:
       — Значит, наган он дома оставил.
      Теперь, судя по тому, что говорил Рубка, Петр Сергеевич и вправду что-то замышлял. «А может, батя не шутил,— подумалось Вите.— Может, у нас во дворе на самом дел кто-нибудь клад зарывал?»
      Вернувшись с работы, пообедав, Петр Сергеевич вышел из дома с лопатой.
      — Ну,— подтолкнули ребята Витю. Витя храбро шагнул вперед.
      — Что вы тут делаете, дядя Петя? — показал он на перерытую землю.
      — Сказать по секрету? — наклонился к нему Петр Сергеевич.
       Витя торжествующе посмотрел на ребят и подставил ухо. А Петр Сергеевич сказал громко:
       — Цветник хочу здесь разбить. Осенью деревья посадить.
       — И все?..— стали опять кислыми лица у ребят.
       — Думаете, неинтересно? Тащите - ка живо лопаты, объясню.
     Ребята дружно перекапывали землю, а Петр Сергеевич мечтательно смотрел поверх их голов и говорил:
       — Будете расти вы и деревья тоже. Вырастете вы, разлетитесь как птицы  из родного гнезда. Кто, может, станет летчиком, моряком, путешественником...   Вот ты, например, — повернулся Петр Сергеевич к Вите, — кем будешь?
        — Пожарником,— не задумываясь, ответил Витя,— У них каски золотые, и они смелые.
        — А ты, Рубик?
        — Военным.
        — А ты, бутуз?
        Совсем маленький пацан поморгал глазами и сказал под смех ребят:
        — Мороженое буду продавать. И сам его есть.
       — Нехитрые у вас пока мечты,— улыбнулся Петр Сергеевич.— Но они не раз переменятся. Мало ли  еще куда поведут вас пути-дороги. А деревья, что посадите, останутся. Будут под ними  играть новые мальчишки. Старички — отдыхать в их тени. И все будут вспоминать вас с благодарностью.
        — Вырежем мы на деревьях наши «ОП» —«оставил память»,— оказал маленький пацан.
        — Мы тебе, шкет, вырежем,— показал ему кулак Витя.
        Петр Сергеевич покачал головой:
        — Резать деревья нельзя. Они сами будут живой памятью о вас.
        Теперь те деревья выросли. А вот их всех разбросала война.       

       Витя остался в оккупированном фашистами городе. Его товарищ Алик Арнаутовский —тоже. Вместе с ним они на днях устроили «веселую жизнь» немецкой колонне у «Красного металлиста».
       Думали, что машины жратву везут. Оглянулись по сторонам — никого будто. Алик — в кузов. Вылез скучным:
      — Ящики какие-то тяжелые и все.
      — Теперь дай-ка я,— полез Витя.— Ты постой на вассере.
      — Ну, что думаешь? — встретил Витю Алик.
      — Не думаю. В одном доску сверху отодрал. Посмотрел. Снаряды везут куда-то, гады.
      — Снаряды?  Куда ж еще. Против наших, конечно.
    Это было под вечер. Когда стемнело, две небольшие тени растворились за воротами «Красного металлиста», напротив которого стояла колонна. Появились опять. Замелькали у одной, другой машины в голове колонны и бесследно исчезли.
      Утром Витя осторожно вышел за калитку своего дома. Посмотрел направо, где урчали машины: «Ага, застопорились!». Не выдержав он медленно пошел к колонне огромных, крытых брезентом машин, с впаянными фигурками буйволов на капотах. Две такие машины разойтись здесь, на узкой улице, не могли. Шоферы на задних чертыхались. А передние никак не могли сдвинуться с места. Моторы их не заводились, да и скаты...
      У головной машины возились два немца. Один повис на раскрытом капоте, над которым торчат его тощий зад и длинные ноги, обутые в сапоги с широкими раструбами голенищ. Другой с остервенением ударяет по спущенному скату. Наклонившись, с проклятиями выдернул из него ржавый гвоздь. Нашел еще два в другом колесе.
      — Ганс, комм! Комм!— позвал он своего напарника.
       Тот спрыгнул на землю, обалдело посмотрел на гвозди  и выругался:
       — У, руссиш швайн. Партизан.
       Витя злорадствовал: «Сам ты свинья фашистская. Ты еще загляни в бак, Ганс».
    Вчера с Аликом, спустив бензин из баков, они насыпали в них прихваченную с завода мелкую металлическую стружку.
        У машины раздается резкое: «Вас ист лос?»— «Что случилось?».
        Ганс вытягивается. Перед ним появляется офицер. Он держит в руке какой-то листок бумаги.
      «А это уже Вильки с Ленькой работа,— догадывается Витя.— Сводка Совинформбюро или листовка. Где он ее сорвал? Наверно, ребята и по нашей 28-й пинии развесили».
     Офицер читает последнюю строчку листовки, написанную по-немецки: «Капут доитше оккупанте!». Ругается:
      — Сокроменч!  У, эта  проклятая  Россия! «Ишь, как разобрало»,— радуется Витя и, оборачиваясь к своей калитке, видит сияющие физиономии Вильки и Алика. Алик смотрит на немцев и говорит тихо Вите:
      — Хорошо мы сегодня поработали ночью. А?
      Посвященный уже, видно, в это дело Вилька почти кричит:
      — Еще бы! Чуть ли не всю стружку с завода перетаскали.
       Витя ему:
        — Тихо!
       Офицер рассматривает протянутые шофером гвозди.
    С немцами поравнялся благообразный старичок— бородка клинышком, в пенсне и старомодной каракулевой шапке-пирожке.
      — А это еще кто?— показывает на старичка Алик.
      — Подожди-ка,— говорит Витя.
      Старичок остановился, приподнял над головой шапку. Офицер прокаркал ему: «Хайль!».
   — Вот гадина,— задохнулся Витя.— Столько лет жил рядом и никто не смог рассмотреть его тараканью душу. Вот теперь он и выполз.
       — Ты его знаешь? Раньше где видел?— спрашивает Алик.
       — Ну как же! Напротив, через улицу, он жил. В госстрахе, кажется, работал. В наш дом приходил.
       — А тебя он знает?
       — Ну, откуда? Я с ним дел не имел.
       — Все же смойся, на всякий случай.
      Витя юркнул во двор. Старик как раз направился к ребятам.
      — Вы что тут делаете, ребятки?— оглядел он Алика с Вилькой.
      — А что?— ответил Алик. — Нельзя стоять здесь, что ли?
      — Хотим покататься пойти,— показал Вилька на коньки под мышкой.
    — Не за машины немецкие цепляться? — сверкнул на него очками старик и погрозил пальцем:— Сидели бы лучше дома.
       — Твое какое собачье дело, — проговорил Вилька вслед старику, а Алик тихо пошел за ним,
        — Куда это он?— выглянул из калитки Витя.— Позови его.
        — Алик! — крикнул Вилька.
       Алик отмахнулся. Вилька позвал его еще раз.
      Алик повернулся и, увидев Витю, нехотя вернулся назад,
        — Ты это чего?— спросил Витя. — Меня за калитку, а сам...
     — Думал выследить, где он теперь живет. И, может, пришлепнуть за каким-нибудь темным углом гниду,— отвернул Алик борт пальто. Из бокового кармана его высовывалась рукоятка пистолета.
       — Смотри, чтобы он тебя не выследил,—  запахнул пальто Алика Витя. — Откуда это у тебя?
       — Да у них с Эдькой, — говорит  Вилька, —еще два немецких автомата есть.
       Витя переводит взгляд с Вильки на Алика.
       — Давай ко мне, — коротко говорит он. Все вместе вводят в дом.
       Вилька садится на табурет у двери, Алька — за стол посредине комнаты.
       — Ну,— говорит Витя,— выкладывайте...
     — Да чего выкладывать. Это было, когда ты болел, а наши отступали. Мы сначала с Вилькой по городу бродили. Потом он ушел, я Эдика встретил.
        — Какого?
       — Мелконяна. Он в вашем же классе учился. Что было тогда в городе, я тебе рассказывал. Мы же с Вилькой приходили к тебе.
        — Но  об этом оружии вы не говорили.
        — При твоей матери разве можно было все рассказать.
        — Ну, — подталкивает Алика Витя.
       — Чего— ну? Не подталкивай, Пошли мы снова к Театральной. Театр горит. А за углом его наш боец лежит. Глаза рукой прикрыл, будто от света. В глаз ему и угодила, видать, фашистская пуля. Но до того он трех фашистов уложил. Один из них — офицер — лежал перед гранитной лестницей. Это вот его пистолет. Двое других — прямо на ступеньках. Я говорю Эдьке: «Давай к ним?» А он: «К мертвякам?»
       Все-таки подошли. Взяли автоматы — и наутек. За театр, через парк, к себе домой.
       — И что же? — смотрит на Алика Витя.
       — А дома куда? Мы — в «Металлист». Там и спрятали в металлоломе.
       — Догадались, — говорит Витя. — Там они поржавеют. Давай сходим туда.
      Пошли. Перепрятали автоматы в складской сарайчик.
      — У меня еще дома граната есть, — вспомнил Алик.
      — Где взял?
      — В нашем парке Фрунзе случайно нашел.
      — Больше не было?
      — Не смотрел.
     — Надо бы посмотреть. Прочесать все те места, где были бои. Особенно за  городом. Там, наверно, еще оружие найдется.
       — А зачем его столько нам?
   — Может, еще пригодится. Наши придут — передадим как военные трофеи. Ребят бы нам еще надежных подыскать, кто в городе остался.
     — В нашем дворе такой есть, — говорит Алик. — Здоровый парень. До войны на барже работал. Николаем зовут. Он мне сам предлагал немцам какую-нибудь козу заделать.
        Вилька ерзает на стуле:
        — Да я могу целую тимуровскую команду собрать.
     — Есть у меня еще одна мысль,— задумчиво говорит Витя. — Надо бы поразведать, где что находится у немцев. А сейчас давайте отсюда по одному. Ты о своем задании помнишь, Вилька?

* * *

    Основным заданием у Вильки с его дружком Ленькой было расклеивать листовки и сводки Совинформбюро. В этот день они этим и занимались. Когда разошлись, Вилька вдруг увидел, как по улице провели фрицы Витю. Кинулся к Леньке: «Что будем делать?»
     Ленька тоже растерялся. Потом оказал: «Давай найдем Аликиного Николая». С самого начала, когда они увидели этого парня с широкими плечами и голосом-басом, он им понравился.
     А когда Алик сказал, что ом таскал в порту чувалы с мукой и может одной рукой десять раз выжать двухпудовую гирю, стали смотреть на него с восхищением.
     — Точно,— сказал теперь Вилька.— Давай найдем его.
     Алькиного Николая ребята нашли на «Металлисте».
      — Как же это случилась с Витей, а?
      — Не знаю, — Вилька нахмурился. — Я только видел, как его вели двое в гестаповский штаб.
      Ребята помолчали.
      — Так что же можно сделать?— присел на ящик у сарая Николай.
      — Я слышал, что наших уже у Александровки видели,— вздохнул Ленька.
     — И у Гниловской будто бы прорвались,— встал Николай.— Может, и здесь раньше  будут. Что  если встретить их у Дона  и с ними к этому штабу?
      — Правильно! — загорелся Вилька.— Я знаю, где там можно засесть. Пошли?
    Николай зашел в сарай. Взял из тайника пистолет, сунул под ремень на брюках, две гранаты — в карманы и запахнул пальто.
    — Ты, — сказал он Леньке,— будешь наблюдать за штабом. Можешь взять еще кого - нибудь из пацанов. Мы с Вилькой — к Дону. Из оружия больше ничего не брать. Пошли.
       Вилька идет и рассказывает Николаю, как они проводили здесь наших бойцов.
     — Их и сейчас, наверно, в  городе немало, переодетых. Тех, кого ранили, и они отстали от своих частей. Их жители переодели и попрятали. Трое жили в подвале во дворе дома Эдика Мелконяна. Витя узнал об этом — и к Эдику:
        — Расскажи о своих бойцах. Кто они? Документы видел?
       Эдик говорит:
       — Один совсем молодой. Другой  постарше. Третий командир. У него наган есть.
       — А те что — свои винтовки потеряли? — спросил Витя.
    — Один — да. Его нашли раненым, без сознания у повозки. В ней тоже были раненые. Он их в санчасть вез. У повозки мина упала или снаряд. Его волной взрывной отбросило. Тех, в повозке, убило.
   Второй вместе с командиром последними остались за баррикадой на Ворошиловском. Своих прикрывали, а сами уйти не смогли. Кто-то им сказал, что здесь у нас есть переправа. Прошли почти через весь город, а тут немцы.
      В подвале прожили несколько дней. Ждали, когда Алеша — это тот, которого ранили, — от контузии отойдет. Готовились перейти через Дон. Алеша был уже ничего, рука только у него... Но он смеялся: я же левша, а попало в правую.
      — Кто же их к Дону приведет — спросил Витя.
      — Я, наверно, — сказал Эдик.— Кто же еще? А Витя говорит:
      — Все мы, кто здесь собрался, давайте подумаем, как это лучше сделать.
       Потом мы пошли в подвал.
    Когда пришли, Эдик подтолкнул Витю вперед и оказал, что это наш командир. К Вите подошел бородач в заячьей шапке, «москвичке»  и валенках. Сказал, что он тоже командир, но называть его надо дядя Костя, а бойцов — Степаном и  Алексеем.
    Мы хотели вести их к Дону, когда стемнеет. Но дядя Костя решил, что днем лучше. Меньше будет подозрений. А в темноте немцы от страха очень злыми бывают. Чуть что — такую стрельбу открывают!
   — А вдруг вас узнают? — сказал я. Но командир покачал головой: «Мы же сейчас, как все люди в городе, цивильные, то есть гражданские».
     — Ну и как, провели? — смотрит с интересом на Вильку Николай.
    Сначала к Дону вывели. Туда, куда мы сейчас идем. Прямо через Дон —широко. Их на льду сразу бы заметили. А мы наметили место напротив Зеленого острова. Там развалины дома. Если от них до острова проскочить, то дальше через него на другую сторону Дона — раз плюнуть.
      На погоду еще повезло. Только из подвала вышли, тут как задует, заметет. В городе ничего не видно. А на берегу и подавно.
      «Повезло нам, други,— сказал командир.— Если дальше больше снега пойдет — проскочим, как зайцы-русаки».
      Мы им для маскировки простыни притащили, чтобы через Дон идти. Я из немецкой кухни поварские колпаки стибрил на головы.
      — И все так прошло, как по маслу?
    — Нет. Эдик, когда из подвала вышел,  чуть матери во дворе не попался. Спрятался за Алешу со Степаном. Он их вел. Витя с командиром вперед ушли. На патруль налетели. Но тот не обратил на них внимания.
        — А ты чего же делал?
       — Я с Аликом оружие вез — винтовку и еще автоматы им дали.
       — Как это вы везли?
    — Очень  просто — на санках. Тряпья сверху набросали. Алик шел впереди, я — сзади. Видим, навстречу немец. Я животом на санки — бух. Алик тащит, будто меня катает. Потом нам показалось, а может, и не показалось, что один старичок-предатель — Витин бывший сосед — за нами увязался. Мы деру. Только нас и видели.
      На берегу нам командир всем руки пожал, сказал, что мы герои. Честное слово, так и оказал: «Сами вы не знаете, ребята, какие вы герои». И еще сказал на прощание: «Вы носы не вешайте. Мы скоро назад вернемся. А по вашему донесению наши артиллеристы дадут фрицам жару».
        — Какому донесению?
     — Мы же тогда по Витиному заданию разведывали, где что у немцев находится: пушки, танки, склады. А Витя обо всем донесение написал и передал с этими бойцами на ту сторону.
        — Прошли бойцы? А из вас никто не попался?
       — Алик чуть не угодил. По приказу командира мы уходили с берега поодиночке.  Договорились на другое утро у Вити встретиться, но никто не выдержал — в тот же день один за другим явились.
          Алик пришел последним:
        — Ой, ребята, что со мной было!.. Иду я, значит,  назад. Иду так себе, не торопясь, спокойненько. Вдруг вижу, будто старичок с бородкой впереди промелькнул. Нам и до этого он с Вилькой привиделся. Я с одной улицы свернул на другую. Посмотрел кругом — никого. Пошел дальше, и вдруг он, как гриб-поганка, передо мной выполз:
       «Ага! Стой! — кричит. — Ты куда ходил и откуда идешь, паршивец?»
      Я ему: «Ты чего, дедуся? Внука своего ищешь?»
      А он: «Я тебя давно приметил. Это ты, наверно, и гвозди в шины машин натыкал?!»
      Я ему: «Ах ты, старый хрыч, шкура продажная».
      Он грозится, что и это мне зачтется, когда в полицию попаду, что бежать мне некуда — сзади патруль идет.
      Ну, раз так, подумал я, то надо вперед. Наклонился я — и по-богатяновски старичка в живот головой. Он: «Ох!» — согнулся. Я деру. За другой угол. Тут меня полицай — цоп! «Ты что, чумной? Куда несешься?» А я всхлипнул и говорю, что полицию искал. Там, за углом, на моего дедушку кто-то напал. Ну и разбежались мы с ним: он — к дедушке, я — от него. Смехота!
        Николай, всю дорогу внимательно слушавший Вильку, прервал его:
        — Нам туда? — он указал вниз, куда уходила улица.
      Они пробрались к развалинам дома между развороченными глыбами камня и битого кирпича. Над головами их нависли погнутые железные балки, качался кусок бетона на проволоке.
       — Тяжелым, наверно, дали, —сказал Вилька.
       — И не одним, — откликнулся Николай. — Давай устраивайся. Сидеть, может, придется долго,
       — А если наши не здесь пойдут?
      — Все равно мы должны их заметить, — оглядел Николай местность впереди. — Отсюда все как на ладони видно. Да и потом, если тем вашим бойцам было удобно незаметно уходить отсюда, то и наступать хорошо будет.
       — Только ветер опять поднимается.
      — И это хорошо, фрицы такую погоду не любят, попрячутся, как суслики. Ну, а мы на всякий случай, — полез Николай в карманы, — гранаты приготовим. Заляжем за теми вон кирпичами впереди.

* * *

      В темном подвале по-прежнему слышатся приглушенные голоса. Теперь Витя рассказывает о своих школьных годах. Это солдат его попросил:
    — А знаешь, парень, брось ты сейчас про войну, паршивых фрицев. Не растравляй себе душу. Расскажи, как до войны вы здесь мальчишками жили. Кем думали быть? Ты и впрямь хотел в пожарники?
       — Нет,— бродит улыбка по лицу Вити.
    А стены подвала как будто раздвигаются, чтобы пропустить потоки летнего тепла и солнца. Витя ведет с собой  сидящих, лежащих вокруг измученных, простуженных людей в свою светлую, счастливую жизнь — детство и наступающую юность.
      Когда они возвращались с того вечера, на котором Витя читал стихи, Рубка посмотрел на него своими горячими глазами-маслинами и стал хвалить:
      — Может, ты станешь артистом, Вить? Талант, может, у тебя такой есть!
      Витя думал совсем о другом. Брата Сашу отец взял к себе на Ростсельмаш, устроил учеником токаря. Павлик, бывший ученик токаря, работал уже самостоятельно. А он, Витя, мастерил разные безделушки: двуствольный пистолет из медных трубок, игрушечный танк на шестеренках, самокат. Но на самокате кататься было негде — кругом все больше торчали булыжники. Пистолет, когда его зарядили серой от спичек, разорвало. Танк поломала Анька.
   — И правильно сделала, — ворчала мать.— Меньше хлама будет. В коридоре из-за него уже не пройдешь.
       Отец защищал Витю:
       — Брось, мать. Гляди, изобретателем еще станет.
      Витя молчал. Не говорил он отцу, что, как когда-то по маленькому «Красному металлисту», бродил он недавно по Ростсельмашу. Экскурсия у них там была.
      По пути Витя расхвастался, что знает завод, видел, как его строили. Но прошел через гулкий тоннель-проходную — и растерялся, как все. Первый же цех оказался таким, что в нем мог вместиться весь «Красный металлист». Вспомнилось Вите сказанное Иваном Алексеевичем о слоне и улитке —Ростсельмаше и их «Красном металлисте».
        — Теперь пойдем дальше.
    Повел их по громадному заводскому двору невысокий пожилой мастер в черной спецовке. В нагрудном кармане его торчали разноцветные карандаши. Он вытаскивал их, рисовал на бумажке конвейерные линии, объяснял, как работают сложные станки. Когда вошли в следующий цех, Вите показалось, что станки вытянулись на целый квартал. Мастер внимательно посмотрел на взъерошенного мальчишку с пытливыми  глазами:
         — Это смотря какой квартал. Ты где живешь?
         — На 2-й Майской, — ответил Витя.
      — В Нахичевани? Так вот, если сравнивать с некоторыми вашими кварталами, то здесь подлиннее будет. Весь же наш завод, что город.
       Девчонки заахали. А Витю одолело упрямое желание оторваться от всех, самому побродить по этому заводу-городу и, может, найти отца с Сашкой.
     Где он только не бродил, чего не увидел! Огромные огнедышащие, как пасти страшных драконов, печи. Краны под потолком с такими, как у спрутов, щупальцами, которыми они запросто хватали и переносили многопудовые  болванки. Десятки прессов и механических молотов. К концу у него даже ноги стали гудеть, голова закружилась. Оглушили его не только шум и грохот в том же кузнечно-прессовом, а непередаваемые впечатления от гигантского завода.
       В одном из цехов его остановили рабочие:
       — Ты что здесь делаешь, малец?
       — Ищу... отца с  братом, — стушевался Витя„
       — А кто они у тебя?
       — Такие, как вы, рабочие.
       — Так таких, как мы, здесь тысячи.
       — Сколько?— переспросил Витя.
       — Тысячи. Ты вот скажи, в каком цеху, на каком участке они работают?
       — Отец там, где фрезеровщики; брат — на токаря учится, — вконец растерялся Витя.
      — Проводи-ка его, Димка, — сказал рабочий постарше  совсем  молодому, такому, как  Витин Саша, пареньку в замасленной без козырька фуражке.
       Витя доверчиво пошел за Димкой и снова оказался у тоннеля-проходной.
      — Ты вот что, пацан, — сказал Димка.— Спроси у отца его точный здешний адрес и тогда приходи снова. Не то тебя вмиг охрана наша сцапает, как шпиона.
      Димка, конечно, шутил. Но Вите очень хотелось еще снова и снова прийти на Ростсельмаш. Услышать гул станков, грохот молотое, тяжелое уханье прессов, скрежет металла, почувствовать запах его горячей стружки под резцом. Прийти не на экскурсию, а хотя бы таким, как брат Саша, учеником.
      Неспокойно спит, мечется по кровати Витя.
     — Что это с тобой? — щупает его лоб  утром Фекла Васильевна. — Может, съел что или переучился? Заговаривался ночью.
     — Так, ничего, — рассеянно отвечает Витя. Не скажет же он, что снился  ему Ростсельмаш. Он сам в черной спецовке с карандашами и в фуражке без козырька. А в цехе — портрет Стаханова на стене. Витя видел этот портрет на заводе, а еще раньше — в газете. Стаханов — такой же герой, как и Чкалов. Только герой-шахтер. И Паша Ангелина — трактористка. И маленькая Мамлакат.  Мамлакат такая же, как Витя, пионерка. А о ней уже в газетах пишут. Орден Ленина получила, в Кремле была.
     Может, поговорить с Рубкой? Но поймет ли он? Наверно, уставится своими черными глазищами и скажет: «Из школы смыться решил?»
      И отец известно, что скажет, если Витя заикнется о Сельмаше: «Может, и хорошее это дело, сынок, о котором ты размечтался. Да только сейчас не ко времени». Что пока еще учиться, мол, надо, ученье — свет.
      Витя молча одевается, вяло завтракает. Прислушивается. Сейчас постучит Рубка, чтобы идти в школу: теперь ему уже в шестой, Рубке — в седьмой.
      Рубка размахивает на ходу руками.
      — Помнишь?  Жу-жу-жу,—то плавно  поднимает он вверх руку, то резко опускает вниз.— У-у-у... — И снова выравнивает.
       На днях они смотрели новый фильм «Истребители».
    — Нет. Ты представляешь? Что может быть лучше? — тормошит Рубка Витю. — Пойдем в истребители?
         — Ну иди! — отрезает Витя.
         — А ты? — смотрит на него Рубка. Витя молчит.
         — Ты что, трусишь?
         — Еще что скажешь? — резко поворачивается к Рубке Витя.
         — Тогда что же?— останавливается Рубка.
         — Не хочу и все. Понял?
        Рубка не хочет такого понимать. Привык, что Витя, как младший, во многом с ним соглашается. А тут вдруг...
         — В общем, как хочешь, — отворачивается Рубка.              
    Витя по-прежнему молчит, думая о чем-то своем. Молча расходятся они на веранде по своим квартирам. Утром в школу идут отдельно» Но на обратном пути Рубка не выдерживает, догоняет друга:
        — Так что, не пойдешь?
        — Пойду,— сдвигает брови Витя.— Только не туда, куда ты думаешь.
        — А куда же?
        Витя откашливается:
        — Каждому свое. Кому летать, кому самолеты строить.
       — Верно, — задумывается Рубка и хлопает Витю по плечу. — Я буду Чкаловым, ты — Ильюшиным. Идет?..
     «Самолеты, они вон какие большие бывают», — вспоминает Витя разговор с отцом. — «А начинаются, — хочет сказать он Рубке, — с маленького винтика, который рабочие делают».
      Но Рубка его уже не слушает. Он задирает голову в небо, где летит самолет. И вместо того чтобы сказать о том, что думал, Витя подначивает друга:
       — А бабушка Соня тебя отпустит?
       — Что мне бабушка! Мы тогда уже будем сами с усами.
       —Как у Чапая, — подмигивает Витя и размазызает по лицу воображаемые усы.
      Оба звонко хохочут.
     Может, это от ясного дня, безоблачного неба, яркого солнца. А может, от избытка здоровья уверенных в себе, в своем завтрашнем дне счастливых людей.

    ...В тот же год ребята поступили в кружки. Рубен — в авиа, Витя — в технический. Рубен ездил во Дворец пионеров, Витя ходил на станцию юных  техников, в парк имени Фрунзе.
       — А знаешь ты устройство самолета? — задавался иногда Рубен.
       — Примерно,— сдержанно отвечал Витя.
       — А планера?.. Что такое киль, элерон? Для чего нужны подкрылки?
    — Ни один самолет не взлетит без мотора,—  осаждал Рубена Витя.— Вот ты мне и объясни устройство самого простого из них.
       — Все-таки место смелым людям только в Пятом океане,— твердил Рубен и запевал ломким голосом:

Все выше, и выше, и выше
Стремим мы полет наших птиц...

       — Кто  это — мы?— спрашивает Витя.
       — Известно. Летчики.
       — А по-моему, прежде всего те, кто моторы делает.
       — Ты опять о своем, Ильюшин?  Рожденный ползать...
     — Ага, значит, ты сокол? А я уж? Да!..  Что же ты тогда волынить с ребятами боишься? Вон наш Пестик отлупить тебя хочет.
       — За  что? — остановился растерянный  Рубен у калитки.
       — Не знаю. Просто так.
       — Как это?..
      — Да вот так. За то, что ты всего боишься. Свою бабушку Соню. Она тебе, небось, говорит: «Не делай этого. Дерутся только хулиганы». Скажешь, не так?
       — Да, — тихо ответил Рубен и толкнул калитку.
     — Вот видишь. А мне, думаешь, легко тебя все время перед ребятами  защищать? Говорить, что  ты совсем не бабушкин внучочек. Ну поволынил  бы разок. Разок получил. Что из  этого?
       — Ты сам волынил?
       — Я? Сколько раз. Ведь во дворе, кроме нашего Сашки, я кому хочешь могу надавать. Скажешь нет?
      Рубен ничего не сказал. Он не знал, что делать. Бабушка была будто бы права: «3ачем драться? Худой мир лучше доброй ссоры». А ребята говорили свое: «Трус  ты, бабусин Рубенчик». Это  терпеть горячему от природы Рубену тоже было нелегко. «Но за что тот же Пестик хотел полезть на него? Просто так?»
     В то время у ребят многие даже случайные споры  кончались «волынкой». Начинали спорить двое и тут же находился третий; «А вы поволыньте». Это значило: идти куда-то на задворки, куда не проникали взоры старших, и решать спор на кулаках. Иногда «волынки» возникали действительно просто так: один вызывал другого, подзадоренный товарищами.
      Самое трудное было — прятать после драки синяки, подбитый глаз или расплывшийся нос. Вите это с грехом пополам удавалось.
       — Что это у тебя? — озабоченно спрашивала мать. — Никак, опять шишка на лбу?
       — Есть, кажется, малость,— «удивленно» щупал Витя лоб.
       — Откуда?
       — Наверно, когда свет потух, на дверь в нашем кружке налетел.
       — А недавно будто фонарь под глазом был.
       — То молоток отскочил.
      — Ой-ли, — испытующе заглядывал в лицо Вите Иван Алексеевич,— Не на кулачках был где? В наше время такое случалось. Улица — на улицу, стенка — на стенку шли.
     — То же в старину, пап, — не моргнув глазом, говорил Витя и живо спрашивал: — А чего это вы тогда дрались?
      — По дурости,— бросала  мать.— Кровь дурная бродила. Силу не знали куда девать.
    — И то верно, — соглашался отец.— Иногда богатеи на потеху стравливали. В другой раз — сами на масленую тешились. Перед такими вот девахами, как твоя мать была, удаль свою показывали. А вы ж чего деретесь?—неожиданно обращался Иван Алексеевич к Вите.
     — Мы?— делал невинное лицо на подвох отца Витя.— Мы — теперь нет.
    Не мог же он в самом деле сказать, что шишку получил в возникшем «бою» между их станцией юных техников и отчаянными музыкантскими воспитанниками из школы имени героя гражданской войны комдива Жлобы. А фонарь ему подвесили на соседней 1-й Майской, когда он заступился там за какую-то девчонку, которую забрасывали снежками. Да и если бы ему дал   кто из своих, все равно не сказал бы.     Вон Котька недавно пожаловался на Пестика Марвасе. Так с ним после этого никто из ребят разговаривать не стал. Хотели было устроить темную, чтобы не жаловался. Пестик сказал:
    —Не стоит марать руки.
   И стали Катьку сторониться, как лишайного. Разве Витя такое сделал бы? Ведь сам же батя не pa3 говорил: «За битого двух небитых дают. Сам в драку не встревай, но за себя постоять сумей». Витя так и делал, и старался во всем соблюдать неписаные мальчишеские законы. Один из них гласил: «Не ябедничай».

     Как-то разбили в Витином классе стекло. Лопух разбил. Не специально, поставил на подоконник ранец, а он упал на стекло. Многие это видели. Майка тоже. Но никто об этом ничего не сказал.
        — Не виновен же в этом Сашка, — заметила Майка. — С любым могло случиться.
       Ну, а потом пошло вдруг. Кто-то намазал воском доску, чтобы не писал на ней мел. В другой раз из чернильниц поднялись пузырями чернила. Карбид в них насыпали.
       — Это уж слишком,— сказала Майка.
       — Кто это сделал? — допытывалась  Мария Васильевна.
        А класс опять как в рот воды набрал. Почему молчали  виновные —понятно. Но другие?..
       Рубен рассказал о случае в их классе. Как и Витя, он занимался во второй смене. Когда стемнело, в их  классе не оказалось света.  Как ни бились физик   с завхозом— выключатели   в классе,  пробки в  коридоре проверяли,— но так ничего и не нашли. Уроки сорвались. Оказалось на другой день  только доискались,  в  патроны под лампочки засунули бумагу.
         — Кто это сделал, ты знал? — спросил Витя.
         — Нет.
         — А если  бы узнал, сказал?. — Не знаю.
     Преподаватели не раз говорили, что сделать такое — вовсе не смелость. Признаться труднее. Говорили они многое. Когда интересно, убедительно. Когда скучно. А свет, как это было в Рубкином классе, все не зажигался. Уроки объявлялись оконченными. Все радостно высыпали на улицу. Того, кто сорвал уроки, считали чуть ли не героем.
     Но на другой день у многих одноклассников, знавших и не рассказавших о проделке «героя», появлялся какой-то неприятный осадок на душе. С одной стороны, они не хотели ябедничать. Но с другой, как говорили преподаватели, может, просто трусили: «Я вот скажу честно, кто это сделал, а другие меня же и отлупят».
      — Так, может, и ты этого испугался? — посмотрела сбоку на Витю Майка, когда он поделился с ней такими мыслями.
       — Эх ты, Майка - всезнайка. Сказанула. Да я...Я же никого не боюсь.
     Они шли по улице и размышляли, кто все-таки  мог намазать доску и насыпать карбид в чернильницы.
       — Может, Пестик?
      — Пестик, Пестик, — передразнил Майку Витя.— Как что, так на Пестика.   Это же несправедливо. Если бы Пестик, я знал.
       — Тогда кто?
       Витя развел руками, но пообещал обязательно узнать. И узнал вместе с тем же Пестиком. Сделала это первая смена.
       — Что скажешь, а?— говорил возбужденно Витя. — Сделали — и на нас. Сами в кусты. Но мы им покажем!
        — Не надо, Вить, — неожиданно мягко сказала Майка и  положила руку ему на плечо.— Пусть они теперь сами разберутся. Важно, что это не наши...
       А «наши» как раз готовились разобраться с первой сменой. Заранее собрались у школы, ожидая «их выхода.
         — Отставить, была команда,— появился Витя.
         — Чья команда?— подозрительно посмотрел на него Пестик.
       — Неважно. Но команда правильная. Чего мы с ними будем связываться?  Там  же  совсем малышня.
       Ребята нехотя согласились и разошлись недовольные. А еще через день Витя озадачил их другим — схлестнулся с Сашкой Лопуховым. Тот хотел позабавить класс на уроке пения: подсунуть подслеповатому учителю вместо канифоли для скрипичных струн кусочек точно такого желтого воска.
        — Пойди и положи канифоль,— говорит из-за парты Витя.
        — Ты чего? — окликнул его Пестик. Сашка кривлялся перед классом:
     — Вот он сейчас придет. Откроет свой сундук. «Надо бы прочистить горлышко  скрипочке»,— скажет. А там... — сделал Сашка уморительную рожицу.
        — Я тебе сказал — положи! — повторяет Витя.
        — Ты чего, белены объелся? — пятится тот.
        — Нечего издеваться над слепым человеком!— звенит голос Майки.
        Сашка весь урок обиженно молчит. Пестик крутит у виска пальцем:
        — Витек сегодня того, раскипятился...
        — Это все Майка его..— говорит Сашка.
       — Ну? — удивляется Пестик. — Он же эту занозу, Майку, сам не любил. Помнишь, как  она к нему за трояки приставала, на черепаху в газете обещала посадить?
         — Это верно,— задумывается Сашка.
       Звонит звонок с урока. Витя выходит из класса. Его останавливает Пестик, хочет поговорить о чем-то. Витя говорит:  «Потом!»
         А потом они дерутся из-за «бабусиного Рубенчика».
       Было это на перемене. Рубен стоял у окна в коридоре и жевал положенный ему бабушкой Соней в портфель бутерброд — хлеб с маслом. Сзади подошел Пестик и дал ему легкий щелчок по голове:
         — Сорокни!
       Рубен миролюбиво отломил ему половину бутерброда. Пестик взял и вдруг неожиданно запустил руку в карман Рубеновой куртки:
         — А там еще ничего нет?
      Рубен оттолкнул Пестика. Тот того только и ждал. Перед самой переменой Пестика вытащили с любимой «камчатки» — последней парты, — влепили «плохо» по географии. И как влепили!.. Географ оглядел класс, показал указкой на Камчатку на карте и сказал: «О Камчатке я попрошу рассказать...» Он сделал паузу и, будто забыв фамилию Пестика, закончил: «Вон того камчадала. Ну-с, что вы можете нам рассказать о вашей Камчатке? Ее рельефе, климате. Кто там водится?»
       Котька с соседнего ряда прошептал с ехидцей: «Гейзеры». Класс рассмеялся.
       — Котики,— разозлился Пестик и совсем сорвался:— И еще очковые змеи.
       Географ медленно снял, протер очки. Снова надел их в абсолютной тишине.
       — Будешь отвечать, Пестиков?